Все мы хорошо помним эти чудесные слова. Иногда даже их декламируем. Особенно – на днях русской культуры.

Но, к сожалению, в обычные будние эмигрантские дни, вне годовщин смерти Пушкина, Гоголя, Достоевского, отношение наше к своему «могучему, великому и правдивому» как будто иное.

Окончится декламация на собрании в день русской культуры, вернутся растроганные дедушки и бабушки домой, повторяя про себя: «нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу»; сядут обедать вместе со своими детьми, внуками…

И внук спрашивает:

– Grand'maman, a tu dansee la bas?

А внучка добавляет:

– Y avait-il un film de Walt Disney?

Отвечать этим деткам на зернистом русском языке невозможно: для них этот необыкновенный язык – тайна. Его крупный жемчуг им неизвестен. Их молодые родители, живущие за границей в дни раздумий и сомнений о судьбах родины, никак не удосужатся обучить своих наследников этому правдивому, могучему, но излишнему в настоящее время, языку. Конечно, они сами, молодые родители, тоже до некоторой степени патриоты, как дедушки с бабушками; но какая поддержка и опора свой язык в чужой стране? С ним не только поступить на службу нельзя, но даже в магазине ничего купить невозможно. Не нужны здесь все эти звуки-подарки; не нужны все эти названья, драгоценнее самих вещей. Пусть язык наш сам по себе поэт. Но много ли от поэзии пользы?

И потому нередко русские молодые родители сами со своими детьми разговаривают на чужом языке. Во Франции – на смеси французского с горьковским, то есть, с нижегородским; в Соединенных Штатах на смеси английского с калининским, то есть тверским.

Между тем, будучи нашей опорой в дни сомнений и тягостных раздумий, русский язык в свою очередь требует, чтобы наша публика оказывала и ему поддержку. Не то, чтобы организовывала разные «Общества российской словесности», – где уж там! Но хотя бы просто на нем разговаривала. В этом отношении, нужно сказать откровенно, только наше старое поколение эмигрантов находится на достаточной высоте. Некоторые дедушки и бабушки иногда даже самоотверженно учат своих внуков говорить по-русски; в их устах русские слова подчас действительно сочны, зернисты. Их язык неизмеримо выше языка Советской России, где принято говорить на фабрично-слободском жаргоне.

Однако и среди этого старшего поколения у нас встречаются лица, особенно дамы, которые даже друг с другом беседуют по-французски или по-английски, будучи равнодушными к восторгам Тургенева и к пафосу Гоголя. Принадлежа к бывшим великосветским кругам, они в прежнее время в России своим английским или французским языком вызывали среди окружающего простонародья почтительную тревогу и любопытство: кто они? Иностранные принцессы или наездницы из цирка? Но это все было у себя, там… А кого подобной речью удивишь здесь, если уже моряк Жевакин объяснил в «Женитьбе» Анучкину, что за границей все розанчики-барышни говорят по-французски и что каждый тамошний простой мужик в деле иностранного языка вполне образован?

Да, есть среди нас такие бабушки. Но их, впрочем, не много. И, в сущности, русской словесности эти дамы не приносят вреда. Если они думают, что французский и английский языки изящнее и богаче словами, чем русский, пусть думают. Очевидно, им необходимы все пятнадцать тысяч слов из словаря Шекспира, чтобы в своих беседах подробно рассказать, в какой стадии находится роман между княгиней Марией Алексеевной и Загорецким или в каком финансовом положении находится сейчас Репетилов.

И вот, наконец, вслед за внучками и бабушками с дедушками, идет последний филологический разряд наших беженцев: люди среднего возраста.

Он, этот разряд, иногда бывает весьма любопытным. И его особенности вызывают большой лингвистический интерес.

В рассуждениях своих о русском языке Гоголь, между прочим, писал: «Наш язык, – беспределен и может, живой как жизнь, обогащаться ежеминутно… Он имеет возможность в одной и той же речи восходить до высоты, недоступной никакому другому языку, и опускаться до простоты, ощутительной непонятливейшему человеку».

И как раз таким именно беспредельным словотворчеством, восходящим до высоты и опускающимся до глубины, и отличаются иногда упомянутые представители среднего возраста.

Выехав из России в юношеские или детские годы, они любят свою родину, этнически крепко держатся корнями в нашей земле. Но, увы, корни русского языка иногда у них не очень прочны. И не только корни, но суффиксы, приставки и флексии – тоже.

Сколько неожиданных новых слов, поднимающих на высоты и опускающих на глубины, можно услышать среди нас, во Франции, во время оживленных собраний, за чайным столом!

Одна дама неутомимо занимается кутюром. Свои вещи она сама плиссирует, сама пласирует, сама лансирует, сама ливрирует, сама вандирует. И, разумеется, фатигеет чудовищно. Да и кто теперь из нас не фатигеет, если должен зарабатывать на жизнь черствым трудом? Я фатигею, ты фатигеешь, он, она, оно фатигеет; мы фатигеем, вы фатигеете, они фатигеют.

Другая дама занимается специально тем, что бродирует. Целый день сидит дома, как прикаянная, не имеет времени, чтобы пойти на марше, купить чего-нибудь к обеду – патов или легюмов. Зрение у нее так утомляется, что к вечеру начинает моросить в глазах. А, между тем, глаза у нее не ассюрированы. Что поделаешь?

Третья, слава Богу, может не работать. Сын получает бурсу, дочь хорошо вышла замуж за доктора по общим болезням, а брат из Америки помогает, аккуратно присылает мандаты. У нее симпатичный маленький аппартамент, все окна которого дают на юг. Но скука – ужасная. Поневоле, хотя эта дама и не любит бриджа, однако, скрипя сердцем, приходится играть.

А четвертая занимается особенно тяжким трудом: менажем. Само по себе менажное дело не так изнурительно; но бывают отвратительные придирчивые хозяйки, которые могут накалить свою менажку до белого колена. Как хозяйки проделывают эту преступную операцию, дама не уточняет. Но каждый вечер она, разбитая, переутомленная, идет обедать в русский бар, с горя налегает на выпивон, на закусон, и мечтает о том времени, когда ее застукают 65 лет, и она будет иметь право поступить в дом постарелых.

Да, эмигрантское словотворчество, действительно, беспредельно и, согласно с мнением Гоголя, обогащает наш язык ежеминутно. Обогащает не только во Франции, но и во всех странах рассеяния: и на одиночных фермах в Америке, и в толкотне нью-йоркского сабвея, и в берлинском унтергрунде, и на разных флорах лондонских домов, где от частых туманов сикуют наши бедные русские чильдренята.

И повсюду ширится и растет, поднимается на высоты, опускается на глубины великий могучий, правдивый и свободный русский язык, с его звуками-подарками, с его крупной зернистостью, с его поэтическими тонами, оттенками. И если все это пойдет так, как сейчас, если в тяжких раздумьях о судьбах своей родины мы не подумаем и о судьбах нашего языка в эмиграции, доживут здесь русские люди лет через десять, пятнадцать до того момента, свойственного великому народу, когда на литературных русских вечерах или на днях русской культуры будет чествоваться в Берлине grosse russische Sprache; в Нью-Йорке – great, mighty, truthful and free Russian language; где-нибудь среди черных на берегах Конго – хым баба фуфу русса чим-чим…