Каррильо намекал, что многие лица, никогда не связанные с ЭТА, выиграли от исчезновения с политической сцены человека, для которого единственным будущим Испании было продолжение франкизма, хотя и без Франко, с элементами модернизации, начало которой было положено еще в 60-е годы[532].

Хулио Родригес, автор книги «Впечатления министра Карреро Бланко», увидевшей свет еще при жизни Франко, в 1974 г., воспроизводит фразу, хотя и не называя имени того, кто ее произнес, лишь намекнув, что он был близок к власти: «Было совершено ужасное преступление, жестокое… но, но какое облегчение, что мы остались без него!»

На вопрос Вильялонги, что думает об этом Хуан Карлос, тот ответил, что «почти все это возможно»[533]. Король с презрением отозвался об убийцах: по его словам, люди из ЭТА не раз могли выстрелить в адмирала, когда он шел на мессу или выходил с мессы каждое утро. Но они это не сделали. Предпочли совершить убийство с расстояния. Они трусы[534]. Но были и иные предположения: Мадридцы поговаривали о причастности ЦРУ.

Возможно, многие из них разделяли точку зрения Франко шестилетней давности, если бы знали о его диалоге с Салгадо еще в марте 1967 г. Согласно его записи, Франко был убежден в реальности «вмешательства ЦРУ во внутренние дела европейских стран, хотя и трудно составить представление о характере его действий, особенно если они исходят, как говорят, от служб американского посольства в Мадриде». Франко полагал, что все действия в западном мире, предпринимаемые против режима, направляются организациями, получающими средства от ЦРУ. Кто же стоял за ЭТА?

Это осталось тайной и по сей день. Современники, а позднее и исследователи обращали внимание на то, что все произошло на небольшом отдалении от посольства США, места, известного, как одно из наиболее охраняемых в Мадриде, тем более, что Г. Киссинджер провел там ночь накануне убийства.

22 декабря состоялась панихида в церкви Сан Франсиско Эль Гранде. По окончании заупокойной мессы Франко подошел к вдове Карреро Кармен Пигот. Она обняла его и оба расплакались. Франко не присутствовал на церемонии погребения. Эту печальную обязанность выполнил Хуан Карлос. На вопрос Вильялонги, не объясняет ли король отсутствие Франко тем, что он был тяжело болен, Хуан Карлос ответил: «Болен, нет… У него ведь были силы, чтобы присутствовать на заупокойной мессе в церкви Сан Франсиско Эль Гранде»[535].

Биографы Франко, проявляющие интерес к психологическому портрету диктатора, полагают, что он был интровертом. После смерти Карреро Бланко он стал еще более отстраненным, самоизолированным даже от своего ближайшего окружения.

«У меня отрубили последнюю нить, связывающую меня с миром». Эти слова, обращенные к своему адъютанту Антонио Урсулай, по мнению многих исследователей, могли бы стать эпиграфом к последнему периоду жизни Франко — он пережил свое «альтер эго» (второе «Я»), как многие полагали, всего лишь на 23 месяца.

Но не лишены основания и такие суждения современников, что он отдавал себе отчет, что Карреро Бланко пережил свое время, стал препятствием для тех перемен, которые были неизбежны: для того, чтобы сохранить режим, его надо реформировать. И хотя многие современники полагали вслед за министром-технократом Лопесом Родо, что «Франко без Карреро — это другой Франко», это вовсе не означает, что Франко не был вполне самостоятельным.

Франко всех удивил, когда через несколько дней после смерти Карреро Бланко, в своем ежегодном послании, выступая перед телевидением, произнес показавшуюся многим весьма странной фразу: «Политик должен уметь превратить зло в добро». И напомнил старую народную пословицу — «Нет худа без добра». Почти как по Шекспиру: «Зло в добре, добро во зле».

Кстати, Хуан Карлос решительно выступал против предположения о старческом слабоумии диктатора: «Старческое слабоумие? Мне не нравится это слово. Франко был очень далек от старческого слабоумия»[536].

Несмотря на физические недуги, Франко был еще достаточно дееспособен и держал под контролем действия правительства, возглавляемого Ариасом Наваррой, сменившим Карреро Бланко, вмешиваясь каждый раз, когда считал это нужным. Предположение, что политика «апертуризма», т. е. «открытости», провозглашенная Ариасом Наваррой, была утверждена помимо его воли, не выдерживает критики. И хотя на церемонии возведения на пост главы правительства Ариас явился в окружении ветеранов фаланги Арресе, Фернандеса Куэсты, Солиса и Хирона, пост министра информации с согласия Франко был отдан Пио Кабанельясу, имевшему репутацию либерала. Он и стал одним из авторов Декларации 12 февраля 1974 г., допускавшей создание «ассоциаций», но лояльных к режиму.

Франко разделял во многом мнение тех, кто полагал, что необходимо искать пути умиротворения умеренной оппозиции, даже союза с ней, и при этом жестоко подавляя любое проявление «экстремизма», понимая под этим любые акции, способные вывести ситуацию из-под контроля, как это случилось в Португалии.

В том, что режим окончательно утрачивал контроль над положением в стране, были убеждены не только деятели демократической оппозиции, но и те, кого в Испании левые журналисты называли в тот период «цивилизованными правыми». Еще в начале года известный адвокат О. Альсаго, один из создателей политического клуба «Тасито», который объединил многих столпов испанского истэблишмента, претендовавших на титул «либералов», заявил, что «режим окончательно утратил контроль над ситуацией в стране»[537].

Круги, отражавшие настроения испанской буржуазии, выросшей и окрепшей в результате экономического скачка 60 — начала 70-х годов, в результате которого Испания вышла на десятое место в мире[538], давно уже были готовы заплатить за вступление в ЕЭС ценой отхода от режима диктатуры и приближения к «демократизации» западного образца.

Португальские события, и особенно тот поворот, который произошел в этой стране после нейтрализации сдвига вправо, в результате чего ускорились темпы проведения национализации португальской промышленности и аграрной реформы, встревожили эти круги и укрепили в стремлении «канализировать» процесс либерализации в приемлемое для них русло.

В том, что «революция в Португалии встревожила испанские власти», были убеждены многие. О. Альсаго в интервью журналу «Der Spiegel» поведал о весьма распространенном в Испании тех дней впечатлении, что «полиция напугана тем, что она может разделить судьбу своих португальских коллег»[539]. В американской и западноевропейской прессе известное распространение получила точка зрения, что события в Португалии стали катализатором политической жизни Испании.