Далее сообщалось что одновременно с настоящей, сугубо предварительной, запиской Погребняков направляет соответствующие заявления в министерство и прокуратуру, причем, помимо уже сказанного, просит эти органы обратить внимание на то, что руководство института в течение длительного времени выплачивает фиктивному «Костылеву» зарплату старшего научного сотрудника за «работу», требующую квалификации лаборанта, о чем будет дополнительно сообщено в КРУ, Минфин и ОБХСС.

Главную ответственность, – говорилось дальше, – должен, помимо так называемого «Костылева», понести его непосредственный начальник некто Сидоров В. М., уголовное прошлое которого требует дополнительного расследования.

Кончалась записка категорическим требованием немедленно увеличить оклад старшего инженера Погребнякова В. И. со ста восьмидесяти до двухсот тридцати рублей, а также возместить ему ущерб, нанесенный Костылевым, в размере двухсот рублей плюс расшатанное здоровье.

– Такие дела, Алексей Петрович, – сказал Сидоров, когда Костылев, дочитав, молча на него воззрился. – Не надо было лезть. Предупреждали. А теперь держись, это как снежный ком.

В голосе его привычно звучали скрипучие ноты, скрипел он устало и безнадежно, так скрипит не шкаф – рассохшаяся телега, когда катится, катится, катится по ухабистой пыльной дороге, которой конца не видать.

– Идиотизм какой-то, – негромко произнес Костылев. – На вас-то он чего? Придумал тоже: уголовное прошлое.

Сидоров издал неопределенный звук, махнул рукой и поднялся. Он стоял, опустив голову, и опять напоминал шифоньер. Дверцы слегка приоткрылись, мерно качались «плечики» с ватным бушлатом.

– Я тебе, корешок, больше помочь ничем не могу, да и раньше не мог. Такое дело… Телевизор можешь выключить.

С этими словами Сидоров захлопнул свои дверцы и решительно направился к выходу.

А через три дня состоялось общее собрание лаборатории.

Проводил его профессор Прибытков, исполняющий в настоящее время обязанности внезапно заболевшего директора института. Сидоров молча и неподвижно сидел в углу и вид имел весьма фанерный. Костылев устроился с краю второго ряда.

Прибытков произнес небольшую задушевную речь, обращаясь попеременно то к собравшимся, то к Алексею Петровичу:

– Я очень сожалею, дорогие друзья, что именно мне выпала горькая обязанность решать здесь с вами неприятный всем нам вопрос, – начал он, энергично взбивая пальцами щеки, – Алексей Петрович, голубчик! Мы терпели, сколько было можно и даже много больше, но теперь – увы… Да. Теперь – увы. В министерстве удивлены… скажем так… Да, удивлены! – вашей эпистолой, в которой вы, – простите, родной, мне самому больно, – пытаетесь очернить коллектив и бросить, я бы сказал, тень. Не надо на меня так смотреть, коллега. Вспомним факты, освежим в памяти эту упрямую вещь: да, это я посоветовал вам обратиться с просьбой ускорить защиту – не скрою. Но, голубчик, кто же мог предполагать, что вы перейдете границы, а работа ваша окажется на столь ужасающе низком уровне? Вот, – пухлой рукой профессор элегантно вытащил из кармана пиджака какие-то листки и помахал ими в воздухе, – вот заключение всемирно известного академика – он назвал фамилию, которую Костылев слышал впервые в жизни. – Здесь же, друзья мои, и записка профессора Беляева, доведенного преследованиями нашего Алексея Петровича до нервного срыва, в результате чего уважаемый ученый вынужден был безвременно выйти на пенсию, а мог еще столько пользы принести науке!

Слева от Костылева надсадно всхлипнули. Глядя на него исподлобья, Ольга Митина терла ладонью глаза.

– Но что же отмечено в заключении академика, дорогие мои сотрудники? – выдержав паузу, Прибытков повысил голос. – А отмечено там, что в диссертации, написанной очевидно, при весьма косвенном участии автора, результаты экспериментов – сом-ни-тель-ны! Методика обсчета – при-ми-тивна! А практическая ценность работы… Алексей Петрович, милый, верьте – я искренне, до слез огорчен! Но ее ценность, к нашему общему несчастью, равна нулю. Итак, с диссертацией все ясно. Переходим ко второму пункту нашей печальной повестки: будучи вынуждена рассмотреть результаты как бы деятельности Алексея Петровича за последний, допустим, квартал, компетентная… м-м… комиссия с неизбежностью пришла к весьма…

– Что-то я не слыхала ни про какие комиссии! – послышался вдруг задиристый голос Нины Кривошеиной из группы антифрикционных материалов.

– …к весьма горькому выводу! – помотав лицом, непреклонно закончил фразу Прибытков. – Отмечено полное несоответствие его занимаемой должности – да, да – ваше, ненаглядный друг, несоответствие, ибо! Ибо то, чем вы занимаетесь, как правильно отметил в своем… сигнале Велимир Иванович Погребняков, требует квалификации лаборантки с восьмиклассным образованием, а отнюдь не научного сотрудника, претендующего на высокую ученую степень. Надеюсь, я не слишком огорчил вас, мой дорогой? Костылев молча взглянул на Сидорова, который на его взгляд никак не отреагировал, а затем – на Ольгу Митину, поскольку та застонала.

– Мне нехорошо. Здесь страшно пахнет серой и смолой, – выговорила она, и все тело ее заволновалось, как сопка перед началом извержения.

– Вот видите, Алексей Петрович, – с ласковой укоризной сказал Прибытков, – мне очень огорчительно, но нельзя же, хороший мой, скидывать со счетов сей прискорбный факт: вы не уважаете коллектив, вы его, извините, травите. В самом прямом смысле этого неприятного слова.

– Задания Костылеву давал я, – четко проскрипел Сидоров. – И все это прекрасно знают, вы в том числе. Более того, лично вам хорошо известно, по чьему указанию я это делал.

– Стоп, стоп, стоп! – Прибытков погрозил ему пухлым пальцем. – Полно, батенька. Не нужно благотворительности. Вы унижаете Алексея Петровича, а он не хуже других понимает – ведь правда же, понимаете, голубчик? – что помешать человеку честно трудиться нельзя! Нельзя, други мои, нельзя и нельзя.

– Бред, – Сидоров пожал плечами. Кривошеина тотчас захлопала в ладоши, но ее не поддержали. Прибытков терпеливо дожидался тишины.

– Несоответствие должности, – заявил он, когда шум улегся, – вопрос, между прочим, далеко не главный. Есть еще многое, на чем мне не хотелось бы здесь останавливаться. Из соображений… м-м… деликатности. Но – Прибытков театрально простер полную руку, указывая на Сидорова, – но меня вынудили. И теперь я с большим неудовольствием должен коснуться некоторых, – он поморщился, – моментов. Алексей Петрович, уважаемый друг! Получено более двенадцати заявлений по поводу вашего, мягко выражаясь, не совсем этичного поведения в быту. Жену вы, простите, бросили с малолетним ребенком на руках, товарища по работе обобрали…

– Что-что? – взвился Костылев. – Вы, Александр Ипатьевич, все же выбирайте выражения! Кого это я там обобрал?

– Старого человека. Ветерана труда. Лучшего нашего сотрудника, – отчеканил Прибытков, твердея, – Погребнякова Велимира Ивановича. При этом шантажировали его, объявив себя неким… явлением, само предположение о существовании которого оскорбительно для нашей науки. И культуры!