именно на профилактическое очищение несущих слоев этого общества от социально-политической скверны, потенциальными разносчиками которой являлись, угрожая тем самым общественному и государственному порядку, слои «осадочные».

Рис. 9.1. Главный вход в трудовой лагерь в Хадли. Коллекция Мэри Эванс и Питера Хиггинботтэма (Mary Evans / Peter Higginbotham Collection), № 1041620

Пусть тотального отчуждения нищих от общества так, собственно, и не произошло, однако тогда же, в 1890-х годах, возникла более умеренная полуофициальная сеть трудовых лагерей, управлявшаяся членами Армии спасения[472] и чиновниками Центрального лондонского комитета по безработице. В этих лагерях, расположенных за пределами Лондона – в Хадли, Лайндоне, Холлсли-Бэй[473] и прочих удаленных от Лондона городках, – вплоть до Второй мировой войны и утверждения окончательного курса на «государство благосостояния»[474] любой нуждающийся мог найти кров и устроиться работу на лесоповал, в каменоломню, на прокладку дорог, рытье траншей и так далее (см. рис. 9.1). Лагеря были небольших размеров: всего в каждом палаточном городке во время работ проживало несколько сотен мужчин. Территория лагерей была ограждена и находилась под охраной, контролировавшей въезд и выезд; перемещение лагерных обитателей было несколько ограничено угрозой штрафов в виде лишения премий и надбавок. Таким образом, «тонущий осадок» в самом деле оказывался удален от общества на безопасное расстояние, с которого «потенциальная зараза» уже не представляла для жителей респектабельных Сити никакой угрозы.

Помимо профилактики потенциальных преступлений, трудовые сельскохозяйственные лагеря действительно вносили весомый вклад в перевоспитание своих обитателей. Ведь несмотря на формальное лагерное клеймо «беспомощно тонущего осадка», сами лагеря не подразумевались как пристанище для навечно изгнанных, отторгнутых от социального тела людей. Напротив, согласно исследованию Джона Филда, конечной целью объявлялось «тяжелым физическим трудом закалить юные души» и «перековать» их для участия в общей трудовой жизни [Field 2009]. Впрочем, экономист Викторианской эпохи Альфред Маршалл строго напоминает, что все же главной целью лагерных организаций являлась сегрегация «развратников и их потомков» в целях охранения жизненного пространства для более «благонадежных» общественных классов [Reisman 1987: 439].

Колонии-поселения, надзорные учреждения и лагеря для «преступных каст»

Трудовые лагеря в метрополии так или иначе затрагивали относительно скромную долю населения. В колониях же дело обстояло совершенно иначе: количество «опасных классов» там позволяло системе принудительного массового заключения развернуться в полной мере, выстраивая, как выразился Франц Фанон, «мир изолированных отсеков» [Fanon 1963: 27; Фанон 2003: 18]. Подобно тому как работные дома в метрополии предложили свои стены в качестве места надежно контролируемого содержания подозреваемых групп (пусть даже так никогда и не осужденных), еще ранее устроенные «учреждения по надзору» за аборигенами в Австралии и Северной Америке существенно обогатили британский опыт массовой концентрации колониального населения в ограниченных пространствах.

Популярные в имперском сознании мнения о расовом (прилагающемся к классовому) превосходстве вкупе с приматом имперской воли к завоеванию и оккупации интересующих ее территорий придавали дополнительный импульс развитию лагерной системы. Подробно исследовавший эту эпоху историк Коул Харрис отмечает, что колониализм, «особенно проводящийся через создание новых поселений, всегда имеет целью перемещение прежнего населения с родной земли и переход ее в руки новых хозяев» [Harris 2002: xxiv]. Ради полного истребления – как в случае с резервацией Вибаленна, положившей конец тасманским аборигенам[475], – а может, во имя «удержания, попечения и удаления» местных жителей от «цивилизации, которой они не понимали и в защите от которой нуждались», – как с аборигенами в комплексе поселений Кэхлин[476], – но так или иначе Британская корона считала необходимым разделять население с обжитой им землей [Madley 2008; Moses 2004: 3–48; Wells 2000: 64]. Уже совсем скоро охраняемые лагеря и резервации, «устроенные таким образом, чтобы поддерживать порядок, при этом регулярно пополняясь», показали себя действенным средством препарирования и управления колониальным миром со всей массой странных (а значит, и потенциально опасных) его обитателей [Attwood 2000: 44]. Пусть иные лагеря и создавались из благих – гуманистических ли, христианских ли – побуждений, но все равно в итоге сводились к совершенно имперсоналистическому подходу, разгулявшемуся до «мрачных бараков, оцепленных колючей проволокой», в XX веке. Кроме того, обеспечивая неустанный надзор и действенное наказание, пусть и оправдываемое необходимостью защищать самих лагерных обитателей, система в первую очередь оберегала триумвират столпов цивилизации – «труд, чистоту и порядок» [Wells 2000: 67]. Сторонники лагерей ратовали за «собирание» местного населения в охраняемых комплексах, поскольку лишь благодаря «бдительному присмотру и опеке возможно предотвращение распространения заболеваний, дабы аборигены не выработали отвращение к работе» [Wells 2000: 67].

По мере радикализации по ходу XIX столетия расового вопроса все острее становилась интервенционистская политика управления имперскими колониальными владениями. Особо стоит отметить здесь Сипайское восстание[477], разгоревшееся в 1857 году, после чего на затерянных в бескрайнем океане островах вроде Андаманского архипелага Британия развернула сеть исправительных колоний, куда ссылались обвиненные в подстрекательстве к мятежу, гражданском неповиновении и прочих политических преступлениях. В отличие от мощных кирпично-цементных тюремных зданий в метрополии, куда преступники попадали в соответствии с привычными юридическими процедурами, здесь сам контингент заключенных, вкупе со скудным финансированием, выделяемым на подобные неприбыльные предприятия колониальным руководством, на долгое время обеспечил al fresco[478] обитателям лагерей; первая «клеточная» тюрьма появилась на Андаманских островах лишь в 1906 году. Тем временем, в отсутствие капиталистического рынка наемной силы, лагеря показали себя весьма эффективным инструментом в организации принудительного труда. В каждом лагере в палатках и хижинах проживало приблизительно по двадцать тысяч арестантов, занятых необходимым обществу тяжелым трудом, что параллельно позволяло колониальным чиновникам набираться ценного опыта в управлении новым диковинным тюремным аппаратом. Надо думать, арестанты далекого Андаманского архипелага не менее остро переживали тропическую версию изгнания из родных краев, чем позднее узники «Архипелага ГУЛАГ»[479] [Anderson 2007].

Чиновникам расстояния были порукой в «расчистке» социальных и политических беспорядков на субконтиненте, самих же арестантов этап «по черным водам»[480] бескрайнего океана лишал кастовых и социальных связей, а это в сущности означало практически ту же «гражданскую смерть»[481], что собирала жатву в сибирском ГУЛАГе [Anderson 2003][482]. Словом, имперская пенитенциарная система обнаружила пространство для реинтеграции безнадежно, казалось бы, устаревших процедур вроде каторжных ссылок в Австралию или какую-то из Америк, синтезировав на их основе искомые новые методы сегрегации.

Морская природа британского могущества определила создание многочисленных островных каторжных лагерей, однако именно Индийский субконтинент стал главной лагерной сценой XIX столетия. Усилия, прилагаемые колониальными властями к побуждению южноазиатских кочевых племен к оседлому и «цивилизованному» существованию, вылились в 1830-х годах в создание поднадзорных поселений, а затем и «охраняемых деревень», куда власти принудительно собирали различные племена (вроде народности бхилов, живших в горах Бомбейского президентства), опасаясь их мобильности и