Вместе с тем, подобно всей империи (как в метрополии, так и в колониальных владениях), британский лагерный архипелаг предстает эдаким «двуликим Янусом» – неволящим, но вместе с тем и заботящимся.

Работные дома и трудовые лагеря

Девятнадцатое столетие принесло Британии резкую смену социальных и политических курсов, в результате чего экономика, ориентированная прежде на сельское хозяйство, уступила место преимущественно городской, пронизанной промышленными предприятиями. Подобный «государственный переворот» спровоцировал активизацию новых образовательных и административных механизмов, а массовая демократия сменила прежнюю систему аристократических привилегий, утверждая верховенство права и тем самым преображая прежних подданных в полноправных граждан. В согласии с предложенным вигами планом парламент принял ряд законодательных актов, которые упрочили конституционную систему, зиждущуюся на национальном суверенитете и расширении внешнего влияния империи, так что в результате процветающей свободной торговли и капиталистического развития страны еще более укрепилась либеральная конституционная монархия. Параллельно с этим в Британии оседали разномастные этнические и политические беженцы со всех концов континента, спасающиеся кто от террора французских революционеров, кто от еврейских погромов в России или Восточной Европе.

Пожалуй, если держать в уме самодержавие XVIII века и тоталитарные режимы XX столетия, с определением британской системы правления как либерально-демократической особых проблем вроде бы не возникает. Но коль скоро эта система выбивалась из ряда других именно своей включенностью в либеральное настроение, то историку Британии не худо отнестись со вниманием и к тем, кто оказался из нее исключен. Как говорит Зигмунт Бауман, политическое общество нового типа исходит из того, что маргинальные группы – будь то колонии или же некое девиантное меньшинство в метрополии – должны либо сжиться с общим политическим телом, либо же физически его покинуть. Развивая телесную метафору, Бауман уточняет, что логика новой политики требует либо «поглотить» любую девиантность, посредством чего «чужое [общественному] телу станет его частью», либо же «изрыгнуть» ее из общества вовсе[467]. XIX столетие в Британии – это в огромной степени история образования респектабельных членов общества из деревенских крестьян и городских работяг в суровой школе фабрик, тюрем и работных домов. Однако к концу века обнаружился и «опасный осадок» – слой населения, не затронутый образованием и новыми настроениями: «беспочвенные» и «дегенеративные» бродяги, будто бы вовсе не заинтересованные ни в каком включении, или, опять же, «поглощении» их системой. Таким образом, выявленная необходимость в исключении – «ампутации» или хотя бы изоляции подобных девиантных групп, постоянной или же временной, определила окончательные границы либеральных преобразований, дав «зеленый свет» будущим лагерям.

Работные дома, которыми быстро обросла метрополия после нового Закона о бедных 1834 года[468], вкупе с паспортно-пропускной системой и необходимостью отмечаться в полиции, держали «опасные слои населения» в узде; в помощь им, а также будущей британской (а затем и прочих стран) лагерной системе в 1869 году был также принят Акт о закоренелых преступниках, направленный на предотвращение рецидивов противоправных деяний. В теории работные дома должны были всецело способствовать преображению и перевоспитанию заключенных в них, исключенных обществом лишь временно, во имя того, чтобы в дальнейшем с радостью принять их обратно в качестве полезных своих членов. Однако, кроме того, работный дом также являлся и институтом упреждения преступления, направленным на защиту интересов членов общества, уже являющихся полезными, и стремящимся поэтому оградить их от потенциального вредоносного соприкосновения с социальным классом, овеянным криминалом, нечистоплотностью и болезнью. Сам же этот класс часто интерпретировался через расовую аргументацию для пущей наглядности его «неблагонадежности» и «опасности». Выделяя «преступный класс» как сугубо социальную или биологическую, но вовсе не юридическую категорию, работные дома насильственно заключали предполагаемых членов этого класса, ограничивая свободу их передвижения и сознательно принуждая к тяжелым жизненным условиям. В стенах работного дома с комендантом во главе нуждавшийся в помощи член общества был обязан неукоснительно отбыть установленный срок, на время которого он терял право на снисхождение, досрочное освобождение и должен был находиться в строго отведенном ему месте. Словом, богатый опыт работных домов успешно перекочевал в концентрационные лагеря в Индии и Южной Африке. Кроме того, работные дома предложили будущим лагерям готовую модель принуждения к трудовым работам и дисциплинарной муштре, сближая тем самым управление лагерной системой с руководством промышленным предприятием[469].

В 80-х годах XIX столетия социальное реформирование в Британии происходило в атмосфере гнетущего пессимизма: реформаторам не удавалось сладить с тем самым все глубже «тонущим осадком», так сказать «общественно непримиримыми» жителями, в которых чиновники видели потенциальных бунтовщиков, угрожающих владеющему собственностью среднему классу. Скажем, в 1886–1887 годах обитатели «дремучего Лондона» – тогдашний Ист-Энд быстро превращался в разноцветное полчище представителей всевозможных колоний – в знак несогласия с проводимой социальной политикой пересекли невидимые границы районов столицы, «вторглись» в «цивильные» и респектабельные окрестности Гайд-парка и наводнили Трафальгарскую площадь [Jones 1976]. Отбросив поползновения к социальной адаптации и заботы о нуждающихся, городские власти взяли курс на территориальную изоляцию и принудительную сегрегацию, в скором времени наладив полномасштабную сеть огороженных и охраняемых трудовых колоний, приписанных к уже существующим работным домам и острогам. Образование трудовых лагерей в черте города вытекало не только из логики работных домов, но также и из растущего недовольства существующей пенитенциарной системой и осуществляемой ею «цивилизаторской миссией».

Ярым поборником и выразителем дискурса социальной угрозы был пионер социологии и реформатор Чарльз Бут, предложивший выслать из метрополии в заокеанские трудовые лагеря скопом весь расово и биологически дегенеративный «осадок»; там, заявлял он, вполне по силам было бы разместить хоть все 345 000 потенциально угрожающих обществу социальных элементов [Brown 1968][470]. Подобный план – одновременно трудновыполнимый и чересчур авторитарный – так никогда и не был претворен в жизнь. Впрочем, он ладно влился в струю евгенических изысканий, направленных на то, чтобы перековать «преступные классы», состоящие из людей ненормального типа; так что призывы к устроению исправительных лагерей подальше от Британии пользовались стабильной поддержкой на протяжении 1890-х годов. Кое-кто даже утверждал, что в лагеря следует отправить всех «странных» и «отчужденных» из числа бедняков, осаждающих метрополию, поскольку те якобы от рождения ленивы, аморальны и в целом неспособны жить по уму и труду. Сторонники «лагерного плана» заявляли, что «не ко всем людям стоит относиться как к равным», а принудительное переселение расценивали как «необходимую меру по предотвращению появления [неприспособленных[471]] детей, меченных генетическим клеймом своих родителей» [Jay 1896]. Таким образом, хоть трудовые лагеря для бедняков метрополии и возникли в ином политическом контексте, нежели колониальные концентрационные лагеря, тем не менее логика, согласно которой проводилось исключение человеческих масс (измеряемых теперь сугубо через призму расово-биологических категорий) из общества, вообще не нуждалась в юридических фактах преступлений и наказаний, но была направлена