— Они по-прежнему в твоей комнате живут?

— Ну да.

— Бесплатно?

— Нет, — Бронников нахмурился. — Вполовину договорились. Двадцать в месяц. Не чужие.

— А если б чужие?

— Если б чужие — сорок. Но чужих я боюсь. И так ночами снится, что отбирают…

— Но ты же прописан?

— Прописан.

— Тогда не бойся, — успокоил Юрец. — Если прописан — это железно.

— Ага, железно… Это уж как потом объяснят. — Бронников вздохнул. — С ними не поспоришь… Сосед мой тоже был прописан… помнишь, рассказывал. Перед Олимпиадой выселили — и глазом не моргнули. А я чем лучше?

— То перед Олимпиадой, — вяло рассудил Юрец.

— Ага…

Снова помолчали.

— Сейчас вот Артем уйдет, Лизка одна бытовать останется. Теперь уж бесплатно, наверное. Не со стипендии же ей платить…

Юрец безучастно пожал плечами.

— Как-нибудь решится… Солнышко-то какое! А знаешь…

— Ну?

— А я бы, пожалуй, именно туда пошел.

— Куда «туда»? — не понял Бронников.

— В Афган, — пояснил Юрец, блаженно щурясь в солнечных лучах.

— Ну конечно.

— А что?

— Самое место тебе там. Нет, понятно — ты же у нас военная косточка… «Я вам дам парабеллум».

— Мне там, конечно, никакое не место… и вообще я пацифист. Но ты посмотри, — Юрец повел рукой, описывая круг. — Помнишь, у Беркли: нет большего заблуждения, что дома, деревья, фонари и улицы существуют на самом деле.

— И что?

— Тошно больно…

Бронников молчал. Потом сказал со вздохом:

— Да ладно, при чем тут.

— Что — «при чем»?

— Артем при чем? Он еще не чувствует.

— Не знаю, — усомнился Юрец. — И потом: человека на подсознательном уровне тянет. Как птицы летят? Компаса нет — а летят на юг.

— Ага, на юг… Маршрут уж больно сомнительный. Прилетишь, пулю в лоб получишь, по-другому запоешь.

— Пулю?

— Или, скажем, искалечат…

— А слышал, как после войны костыли называли? — оживился Юрец. — «За победу над Германией»!

— Слышал, слышал, — поморщился Бронников. — Что костыли, еще и тележки бывают.

Некоторое время вздымались молча. Звуки города стали странно отчетливы и звонки.

— А на Лизке-то он женился?

Бронников нахмурился.

— Слышишь? Женился, нет?

— Я смотрю, неравнодушный ты, Юрец, человек, — сказал Бронников, металлически улыбаясь. — До всего тебе дело есть! Прямо такой, как партия учит!

— Ты чего? — Юрец, не ожидавший столь резкого отпора, простодушно развел руками. — Нет, если ты считаешь, что такое уж прямо семейное дело… в которое непосвященный не должен совать нос, то…

— Я не про то, — отрезал Бронников. — А про то, что ты, Юрец, иногда уж больно въедливый.

— В каком смысле?

— Да в таком. Все тебе расскажи. Все открой. А сам вон чего…

— Чего?

— Я тебя зачем с Шегаевым знакомил?

Юрец оторопело похлопал глазами.

— Я… ты чего, Гер?

— Нет, ты скажи: зачем?!

— Не знаю, — растерянно сказал Юрец.

— Я тебя с ним знакомил как с человеком, который через все сам прошел! Понимаешь?

— И что?.. Вагнер тоже вон все сам прошел… ты чего, вообще?

— Того, что не надо его просить показывать, как в лагере хлеб суровой ниткой режут! Что за издевка? Ты еще пешком под стол ходил, когда он в лагере сидел!

Бронников махнул рукой и отвернулся к северу.

— Ладно тебе, — примирительно сказал Юрец. — Что ты, в самом деле… Я к Игорю Ивановичу со всем уважением… ты знаешь!.. Нет, ну а что плохого… показал и показал: может, когда и пригодится…

— Ага, пригодится ему… Ерничаешь все. А у человека — судьба.

— Разве я против судьбы? У всех судьба… У тебя, у меня…. Так я не понял, женился Артем или нет?

— Вот пристал!.. Не женился.

— Ага… ну хорошо.

— Да что хорошего, — Бронников досадливо махнул рукой. — Подвесил девку как петлю на осине — ни туда ни сюда. Теперь вот его забреют, а она тут останется… на птичьих правах.

— Ты, я смотрю, переживаешь, — констатировал Юрец.

— Ничего я не переживаю, — возразил Бронников. — Просто деваха уж больно ему подходящая.

— Ты слишком-то не уверяйся, — предостерег Юрец. — Кто его там знает. Тоже, знаешь, дело обоюдное. Мало ли что… И почему на птичьих правах? Общежитие у нее есть, в конце концов… Она на каком курсе?

— Второй заканчивает.

— Ну вот. Пока доучится, он уж дембельнется.

— Ну да, — вяло согласился Бронников. — Общежитие есть, это верно.

Кабинка медленно поднималась все выше, приближаясь к зениту. Когда налетал ветер, Бронников чувствовал, что устройство «чертова колеса» имеет много общего с гитарой.

— Представляешь, как дунет сейчас по-настоящему, как шарахнемся мы отсюда! — озабоченно сказал Юрец. И спросил затем с таким выражением, будто ждал от Бронникова команды: — Ну что?

Почему Константину Ермолаевичу Вагнеру, отчиму Юрца, взбрело завещать близким распылить свой прах над каким-нибудь парком любимой им Москвы — одному богу известно. Юрец, предлагая Бронникову разделить с ним риск имеющего быть предприятия, так обобщил: «Знаешь, старик, психиатры — они по большей части сами ненормальные». И Бронников не мог с ним хотя бы отчасти не согласиться.

— Начинай, — скомандовал Бронников.

Юрец освободил свою круглую ношу от тряпичной пелены, зажал крышку коленками.

— Ну что ж, — сказал он печально. — Прощай, Константин Ермолаевич! Хороший ты был мужик! И ты меня любил, и я тебя чтил как отца… и грибы у тебя всегда классные получались!.. И как теперь мама без тебя будет, не знаю!..

Тиранул кулаком глаза, потом наклонил урну, легонько потряс — и первая горсть пепла полетела во влажно трепещущий воздух, разлетаясь над городом легким облачком буро-желтой пыли.

— Ишь, Павел Романыч, на какие ты нынче позиции встал! — с усмешкой сказал лысоватый крепыш, вольготно сидевший в кресле: скрещенные ноги вытянул вперед, руки сложил на груди, а одет был в кожаную куртку поверх бордового джемпера, и в целом выглядел независимо и свободно. — Заслушаешься!

Павел Романович завершил рассуждение о пользе частной собственности (трактовал на примере своей дачи: дескать, нигде он с такой охотой не работает, как на собственной землице) и тоже откинулся на спинку кресла.