Однако великий лама удержал его за локти и, сделав два шага, встал рядом. Смущенный император все еще не трогался с места, беззвучно шевелил губами… Потом они оба, в сопровождении одних только опахалоносцев, поднялись по трем мраморным ступеням и прошли в анфиладу комнат, которые предназначались для духовного владыки[219]; там Цяньлун вскоре попрощался со своим гостем.

Дни заполнялись визитами, ответными визитами, пиршествами, обменом подарками. В одном из боковых флигелей дворца был приготовлен зал, обособленный от других помещений: с трех сторон его окна выходили в сад, и только торцовая стена сообщалась через дверь с главным зданием[220]; в этом наполненном воздухом помещении, посреди которого на черном ковре стояли три кресла, и проходили беседы святого старца с Желтым Владыкой; в присутствии чэн-ча хутухта, а два раза — без него[221].

Алтарь с гигантской золотой статуей сидящего Будды располагался как раз напротив трех кресел, в среднем из которых, самом высоком, сидел панчэн ринпоче[222], достопочтенный и драгоценный учитель мудрости с тибетской Горы Благоденствия[223], и поворачивался то направо, то налево, чтобы шепнуть на ухо императору или его «кардиналу» какое-нибудь сокровенное изречение. Однажды представители монгольских караванов, прибывших в Мулань, попросили, чтобы чэн-ча поехал с ними и вынес окончательное решение по какому-то их конфликту, на самом деле весь этот инцидент был подстроен самим Цяньлуном. Два дня, пока одно из кресел оставалось пустым, император мог чувствовать себя непринужденно.

Как всегда во время этих бесед зал окружали — на отдалении в тридцать шагов — императорские гвардейцы; три примыкающие комнаты были заперты, и у дверей самой последней выставлен караул. Цяньлун слегка передвинул свое кресло, чтобы сидеть наискось от панчэна ринпоче, лицом к нему, отчасти повернувшись спиной к алтарю, который располагался у стены с окном. Палдэн Еше в задумчивости опустил голову и правой рукой перебирал четки — неправильной формы белые шарики из человеческих костей, усеянные драгоценными камнями.

Не дождавшись, пока он вынырнет из состояния медитативной сосредоточенности, Цяньлун, скрестив руки, заговорил: «Ваше святейшество так много дали мне, недостойному; моя душа теперь успокоилась. Я, хотя и император, — всего лишь человек. Я — Сын Неба, но, тем не менее, испытываю благоговейный трепет, когда думаю об интимности отношений, связывающих вас с великими мировыми владыками. Я иногда пописываю стихи; моя академия, блистательный Лес Кистей, хвалит их; однако вас, досточтимый, да простятся мне эти слова, я едва ли могу воспринимать с человеческой точки зрения. Это в вашей стране лугов и черных юрт люди привыкли к вам, к вашей доброте, к вашему всепобеждающему разуму; я же не мог бы ни заочно представить себе ваш облик или то, что вы пожелали бы мне сказать, ни описать то и другое в стихах».

«Августейший повелитель защищает мою маленькую и бедную страну снегов. Мы занимаем лишь крошечный уголок в доме, находящемся под защитой августейшего повелителя. Шакьямуни завершил свой земной путь на Юге; моей же холодной и отгороженной от мира стране была доверена забота о его вечной жизни. Духи пребывают с нами; повторные рождения драгоценных будд происходят на голой горе, которая, подобно пресловутому ледяному аду, изрыгает смерть и выдыхает стужу».

«Земля не содрогается от этого дыхания. Напротив, все рты жадно хватают воздух, который исходит от изрыгающей смерть горы».

«Августейший повелитель — мудрый и благочестивый воин. Он завоевывает земли, которые принадлежат ему по праву. Тибет очень рано вступил в тесные и мирные отношения с Чистой Династией».

«Я вовсе не благочестив. Я прилагал много усилий, чтобы думать так, как говорит ваше святейшество. Мне это давалось с трудом; нельзя быть одновременно императором и благочестивым человеком. Не возражайте; уверяю вас, это так. Меня бы давно убили, если бы я позволил себе хотя бы полчаса быть благочестивым в том смысле, какой подразумеваете вы. Я пытаюсь быть таким. Потому я и попросил вас приехать ко мне, старику».

«Я всей душой предан Восточному Владыке. Коллизии, с которыми ему приходится сталкиваться, поистине велики. Я готов плакать вместе с ним, если его охватил страх».

«Панчэн ринпоче, как звали того богатого индийского благотворителя, о котором вы рассказывали вчера мне и ученейшему хутухта? Тот благочестивый человек вышел навстречу Прекраснейшему и Совершенному, повелел построить для него монастырь под Шэвэем, Городом Слушания; вы говорили, что там сын Шакьи написал бессчетное количество книг».

«Я говорил о Судатте»[224].

«Меня зовут Цяньлун, и я в тысячу раз богаче того Судатты, что жил близ Шэвэя. Вы даже не сможете исчислить мое состояние. Я дам вам, панчэн ринпоче, всё, чего вы пожелаете. Я построю для вас монастыри, каких вы еще не видали; мои архитекторы, строители, художники создадут лучшее, на что они способны. Я пожалую вам и близлежащие города — да что там, целую провинцию, где вы живете. Только останьтесь хоть ненадолго в моей стране! Ваш Тибет без вас обойдется: эта страна чуть не лопается от святости; другие же, нуждающиеся в вас, претерпевают муки духовного голода. Нет нужды расписывать вам красоты моих провинций. Вы уже сами достигли преклонных лет, панчэн ринпоче, пусть же Лобсан Палдэн Еше, в чьем теле вы сейчас обитаете, отогреется в стране Восточного Сына Дракона. Прекраснейший и Совершенный Гаутама не отверг предложенный ему подарок; я так же искренен, как и ваши верующие, когда говорю: ваше святейшество благословит меня, если примет мой дар».