там я понужден

К ответу; я вздыхаю, и я понят

118 Учителем. «Я вижу — ты смущен.

Ответь ему, а то его тревожит

Неведенье», — так мне промолвил он.

121 И я: «Моей улыбке ты, быть может,

Дивишься, древний дух. Так будь готов,

Что удивленье речь моя умножит.

124 Тот, кто ведет мой взор чредой кругов,

И есть Вергилий, мощи той основа,

С какой ты пел про смертных и богов.

127 К моей улыбке не было иного,

Поверь мне, повода, чем миг назад

О нем тобою сказанное слово».

130 Уже упав к его ногам, он рад

Их был обнять; но вождь мой, отстраняя:

«Оставь! Ты тень и видишь тень, мой брат».

133 «Смотри, как знойно, — молвил тот, вставая, —

Моя любовь меня к тебе влекла,

Когда, ничтожность нашу забывая,

136 Я тени принимаю за тела».

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

1 Уже был ангел далеко за нами,

Тот ангел, что послал нас в круг шестой,

Еще рубец смахнув с меня крылами;

4 И тех, кто правды восхотел святой,

Назвал блаженными, и прозвучало

Лишь «sitiunt»[971] — и только — в речи той;

7 И я, чье тело снова легче стало,

Спешил наверх без всякого труда

Вослед теням, не медлившим нимало, —

10 Когда Вергилий начал так: «Всегда

Огонь благой любви зажжет другую,

Блеснув хоть в виде робкого следа.

13 С тех пор, как в адский Лимб, где я тоскую,

К нам некогда спустился Ювенал[972],

Открывший мне твою любовь живую,

16 К тебе я сердцем благосклонней стал,

Чем можно быть, кого-либо не зная,

И короток мне путь средь этих скал.

19 Но объясни, как другу мне прощая,

Что смелость послабляет удила,

И впредь со мной, как с другом, рассуждая:

22 Как это у тебя в груди могла

Жить скупость[973] рядом с мудростью, чья сила

Усердием умножена была?»

25 Такая речь улыбку пробудила

У Стация; потом он начал так:

«В твоих словах мне все их лаской мило.

28 Поистине, нередко внешний знак

Приводит ложным видом в заблужденье,

Тогда как суть погружена во мрак.

31 В твоем вопросе выразилось мненье,

Что я был скуп; подумать так ты мог,

Узнав о том, где я терпел мученье.

34 Так знай, что я от скупости далек

Был даже слишком — и недаром бремя

Нес много тысяч лун за мой порок.

37 И не исторгни я дурное семя,

Внимая восклицанью твоему,

Как бы клеймящему земное племя:

40 «Заветный голод к золоту, к чему

Не направляешь ты сердца людские?»[974] —

Я с дракой грузы двигал бы во тьму.[975]

43 Поняв, что крылья чересчур большие

У слишком щедрых рук, и этот грех

В себе я осудил, и остальные.

46 Как много стриженых воскреснет,[976] тех,

Кто, и живя и в смертный миг, не чает,

Что их вина не легче прочих всех!

49 И знай, что грех, который отражает

Наоборот какой-либо иной,

Свою с ним зелень вместе иссушает.

52 И если здесь я заодно с толпой,

Клянущей скупость, жаждал очищенья,

То как виновный встречною виной».

55 «Но ведь когда ты грозные сраженья

Двойной печали Иокасты пел,[977] —

Сказал воспевший мирные селенья,[978] —

58 То, как я там Клио[979] уразумел,

Тобой как будто вера не водила,

Та, без которой мало добрых дел.

61 Раз так, огонь какого же светила

Иль светоча тебя разомрачил,

Чтоб устремить за рыбарем[980] ветрила?»

64 И тот: «Меня ты первый устремил

К Парнасу,[981] пить пещерных струй прохладу,

И первый, после бога, озарил,

67 Ты был, как тот, кто за собой лампаду

Несет в ночи и не себе дает,

Но вслед идущим помощь и отраду,

70 Когда сказал: «Век обновленья ждет:

Мир первых дней и правда — у порога,

И новый отрок близится с высот».[982]

73 Ты дал мне петь, ты дал мне верить в бога!

Но, чтоб все части сделались ясны,

Я свой набросок расцвечу немного.

76 Уже был мир до самой глубины

Проникнут правой верой, насажденной

Посланниками неземной страны;

79 И так твой возглас, выше приведенный,

Созвучен был словам учителей,

Что к ним я стал ходить, как друг исконный.

82 Я видел в них таких святых людей,

Что в дни Домициановых гонений[983]

Их слезы не бывали без моей.

85 Пока я жил под кровом смертной сени,

Я помогал им, и их строгий чин

Меня отторг от всех других учений.

88 И, не доведши греческих дружин,

В стихах, к фиванским рекам,[984] я крестился,

Но утаил, что я христианин,

91 И показным язычеством прикрылся.

За этот грех там, где четвертый круг,

Четыре с лишним века я кружился.

94 Но ты, моим глазам раскрывший вдруг

Все доброе, о чем мы говорили,