— Что такое? — спросил доктор.

— Моя жена просит, чтобы я остался с ней до конца.

Доктор схватил за локоть этого наивного и неопытного мужчину и тихо, но напористо сказал:

— Молоденькие жены нередко так говорят. Не следует относиться серьезно к ее словам. Если вы пойдете с ней, то потом оба будете сожалеть.

— Но моя жена сказала, что если я не пойду, то…

— Я понимаю чувства вашей жены, но за время беременности ее немало подбадривали, чтобы она могла стать матерью. Если вы войдете туда, то для вас, ее мужа… это будет просто нелепо… Сейчас вы этого хотите, а потом будете сильно раскаиваться…

— Я никогда не пожалею об этом.

— Всякий муж старается избежать этого. Еще никогда не приходилось видеть такого человека, как вы.

— Доктор, я вас умоляю!

Лицедейские инстинкты руководили Юити в тот момент, когда он изображал непреклонное заблуждение, в котором упорствует молодой муж, потерявший рассудок из-за тревог за свою жену. Доктор коротко кивнул. Матушка Ясуко, слышавшая краешком уха их разговор, пришла в ужас.

— Это же бред! Извините, но прошу меня уволить от этого, — протестовала она. — Брось это дело! А то будешь жалеть после! Как это ужасно — оставлять меня одну в комнате ожидания!

Ясуко не отпускала руку Юити. Он почувствовал, будто рука ее потянула его с неожиданно большей силой, но это были две медсестры, которые толкнули каталку. Дежурившая в палате сиделка открыла двери и выпроводила их в коридор.

Вся эта процессия — каталка с Ясуко и ее свита — погрузилась в лифт и поднялась на четвертый этаж. Тележка с роженицей тихо катилась в холодных отсветах больничного коридора. Когда колеса каталки легонько стукались на стыках в полу, мягкий белый подбородок Ясуко, лежавшей с закрытыми глазами, вяло подпрыгивал вперед и назад. Двойные двери родильного помещения были открыты. Снаружи, за закрытыми дверями, осталась только мать Ясуко. Когда двери закрывались перед ее носом, она проговорила:

— Юити, ты вправду пожалеешь. Если станет страшно, выйди оттуда, пожалуйста. Я буду сидеть в комнате ожидания.

В ответ он одарил ее странноватой улыбкой, как будто шел на встречу с небывалой опасностью. Этот мягкий молодой мужчина знал, чего бояться.

Каталку придвинули к оснащенному всяким оборудованием лежаку. На него переместили Ясуко. Когда ее переносили, медсестра задернула занавеску между двумя подпорками, закрепленными по обеим сторонам лежака. Эта занавеска, опущенная над грудью роженицы, уберегала ее глаза от блеска инструментов и ножей.

Юити стоял у изголовья Ясуко, не отпуская ее руки. Он видел две разделенные занавеской половины тела жены — ее верхнюю часть и нижнюю.

Окна выходили на юг. В них задувал нежный ветерок. Юити стоял в белой рубашке, галстук его болтался через плечо. Он впихнул кончик галстука в нагрудный карман рубашки. И сделал это проворным движением, будто отвлекаясь от очень важной работы. Однако все, чем он мог быть занят, это беспомощно держать руку своей вспотевшей жены. Между этими двумя телами — одним страдающим, а другим не страдающим — сохранялась дистанция, и никакое действие не могло связать их между собой воедино.

— Потерпи немножечко. Скоро все закончится, — снова сказала главная медсестра на ухо Ясуко.

Ее глаза были плотно закрыты. Юити почувствовал себя свободней из-за того, что Ясуко не может видеть его рядом с ней.

Явился заведующий гинекологическим отделением — руки вымыты, рукава закатаны, в сопровождении двух ассистенток. Он не удосужился посмотреть на Юити даже мельком. Подал знак старшей медсестре. Две медсестры раздвинули нижнюю половину лежака, на котором распласталось тело Ясуко. Ноги ее были раздвинуты и зафиксированы на двух приподнятых в воздухе каких-то рожкообразных загогулинах, приделанных по краям с обеих сторон к нижней половине лежака.

Низенькая занавеска над грудью роженицы загораживала ее глаза, чтобы она не могла видеть безжалостную трансформацию нижней части своего тела в некий предмет, в конструкцию. Однако страдание верхней части тела Ясуко, страдание, которое объективно не ведает о ее трансформации, которое не имеет никакой связи с тем, что произошло с ее нижней частью тела, преобразилось в одухотворенное, истинно сущее страдание. Она сжимала руку Юити неженской хваткой. Это была заносчивая сила все возрастающей боли, прислуживающей самой жизни Ясуко.

Она мучительно застонала. В душном помещении ее стон расплывался среди порывов ветерка, будто жужжание неисчислимых мух. Корчась в родовых схватках, она вздымала живот, срывалась и снова оседала всем телом на жесткий лежак; зажмурившись, мотала головой, лицо ее вздрагивало. У Юити промелькнуло воспоминание. Прошлой осенью, когда он был днем с одним залетным студентом в гостинице в Такагитё, Юити услышал спросонья звуки пожарной сирены. В тот миг Юити подумал: «Чтобы искупить свою вину, чтобы стать чистой и неопалимой, не должна ли моя невиновность прежде пройти сквозь огонь? Моя невиновность перед Ясуко… И разве я не молил о том, чтобы заново родиться ради Ясуко? Прямо сейчас?»

Он посмотрел на пейзаж за окном, чтобы дать глазам передышку. Летнее солнце разгоралось в роще обширного парка, что раскинулся на другой стороне государственной железной дороги. Вырисовывался эллипс спортивной площадки, похожей на сияющее озеро. Ни одной человеческой фигуры не было видно.

Ясуко вновь резко дернула мужа за руку, будто взывая к его вниманию. Он не мог отвести глаз от сияния скальпеля, который медсестра передавала доктору. Нижняя часть тела Ясуко, будто челюсть человека, которого рвет, содрогалась в конвульсиях. На подстеленное под нее полотно, напоминающее парусиновый холст, вытекала по каплям из подведенного катетера золотистая урина.

Из расщелины заструилось сильней, забарабанило по окровавленной парусине. Сначала роженице вкололи местный наркоз, а затем ножницами и скальпелем произвели сечение, чтобы увеличить расщелину; хлынула кровь, и перед взором молодого мужа, обомлевшего от всей этой жестокости, предстали сложно устроенные темно-красные внутренности Ясуко. И глядя на эти оголенные внутренности, на содранный с них кожный покров, Юити приходил в изумление уже оттого, что больше никогда не посмеет воспринимать плоть своей жены, и прежде не представлявшейся ему фаянсовым изделием, как неодушевленную материю.

«Я должен видеть. Я должен это видеть во что бы то ни стало, — уговаривал он себя, пытаясь подавить рвоту. — Эта система из неисчислимых сияющих влажных рубиновых драгоценностей; эти мягкие, пропитанные кровью, пульсирующие под кожей органы — хирург должен быстро освоиться со всеми этими внутриутробными коммуникациями, ну а я должен во всем уподобиться этому хирургу. Раз плоть моей жены влечет меня, так же как и фаянсовая безделушка, то и от внутренностей ее я не должен ожидать ничего большего…»

Вскоре неподдельность его чувств перехитрила его бахвальство. Все ужасающее внутриутробное содержимое его жены оказалось вовсе не фаянсовым. Будто его человеческая заинтересованность, более глубокая, чем жалость, которую он испытывал к страданиям своей жены, принуждала его обернуться к бессловесной плоти и заглянуть в ее окровавленное сечение как в себя самого. «Боль не выходит за пределы тела. Она — одинока», — думал Юити. Однако оголенная красная плоть вовсе не была одинока. Эта боль определенно была связана с плотью самого Юити — ведь сознание того, кто только просто-напросто созерцает, не может не подвергнуться ее моментальному воздействию.