— Идем-идем, — позвал он Сорвила, топая сапогом по траве, чтобы стереть с каблука лошадиный навоз.

Крепко привязав поводья своего пони к луке седла Эскелеса, Сорвил побежал догонять колдуна, который шел, поддавая ногами прижатую за зиму к земле траву — наверное, чтобы счистить остальной навоз, предположил молодой король. Увидев закругленный камень, поднимавшийся из земли, Эскелес воскликнул: «Ага!»

— Это называется филаута, — пояснил колдун, легонько встряхивая изящную вазу. Внутри послышалось глухое дребезжание. На свету видны стали десятки крошечных бивней, поднимающихся вверх на всю ее высоту. — Она используется для священных возлияний…

Он размахнулся и вдребезги разбил ее о камень. К своей досаде, Сорвил вздрогнул.

— Смотрите теперь, — сказал Эскелес, присев над осколками на корточки, так что живот свесился у него между колен. На том месте, над которым нависала огромная туша колдуна, лежала маленькая копия вазы, не длиннее большого пальца — она-то и громыхала внутри. Остальные фрагменты беспорядочно валялись на камне и между спутанными прядями прошлогодней травы. Некоторые из них были маленькими, как кошачьи когти, некоторые размером с зуб, третьи — с монету. Колдун прогнал паука короткими толстыми пальцами и поднял к яркому свету один из маленьких кусочков, не больше щепки.

— Души имеют форму, Сорвил. Подумайте о том, насколько я отличаюсь от вас, — он поднял другой кусочек, чтобы продемонстрировать разницу, — или насколько вы отличаетесь от Цоронги, — поднял он третий осколок. — Или, — он выбрал фрагмент побольше, — подумайте о всех Ста Богах и о том, как они отличаются друг от друга. Ятвер и Гильгаол. Или Момас и Айокли. — Называя каждое имя, он поднимал новый осколок из тех, что были размером с монету.

— Наш Бог… единый Бог, разбит на бесчисленное количество осколков. И это дает нам жизнь, это делает вас, меня и даже презреннейшего раба — священными. — Он сгреб мясистой ладонью несколько осколков сразу. — Мы не равны, разумеется, нет, но, тем не менее, все мы остаемся осколками Бога.

Он аккуратно разложил все кусочки на поверхности камня, а потом пристально посмотрел на Сорвила.

— Вы понимаете, о чем я говорю?

Сорвил понимал, понимал настолько, что мурашки пошли по коже, пока он слушал колдуна. Он понимал больше, чем ему хотелось. У жрецов-киюннатов были только предписания и сказки — но ничего похожего на это. У них не было ответов, которые… придавали смысл всему.

— А что…

Голос изменил молодому королю.

Эскелес кивнул и улыбнулся, настолько искренне довольный собой, что нисколько не казался надменным и высокомерным.

— Что такое аспект-император? — довершил он вопрос Сорвила.

Он пальцами выдрал из травы у себя под левым коленом выщербленную копию вазы и поднял, держа двумя пальцами. Миниатюрная ваза сверкала на солнце, гладкая, как стекло, полностью повторяя исходную филауту во всем, кроме размера.

— А? — смеялся колдун. — Ну что? Видите? Душа аспект-императора не только больше, чем души людей, но и обладает формой Ур-Души.

— Ты хочешь сказать… вашего Бога Богов.

— Нашего? — переспросил колдун, качая головой. — Я все время забываю, что вы язычник! Наверное, вы считаете, что и Айнри Сейен тоже какой-то демон!

— Я пытаюсь, — ответил Сорвил, и лицу вдруг неожиданно стало горячо. — Я пытаюсь понять!

— Знаю-знаю, — сказал колдун, на этот раз улыбаясь собственной глупости. — Мы поговорим о Последнем Пророке… позже… — Он прикрыл глаза и покачал головой. — А пока, задумайтесь вот о чем…. Если душа аспект-императора отлита точно по форме Бога, то… — Он опять покивал. — Ну? А? Если…

— То… он — Бог в миниатюре…

Эти слова сопровождал какой-то потусторонний ужас.

Колдун просиял. Зубы у него оказались неожиданно белыми и ровными, странно сочетающимися с неаккуратной черной бородой.

— Вы удивляетесь, как так получилось, что столько народу идет ради него на другой конец света? Удивляетесь, что может подвигнуть людей во имя него перерезать себе горло. Что же, вот вам и ответ… — Он наклонился поближе, со строгим видом человека, уверенного, что ему ведомы истины вселенной. — Анасуримбор Келлхус и есть Бог Богов, Сорвил, который явился сюда и живет среди нас.

Сорвил, сидевший на корточках, не удержался и упал на колени. Он, не дыша, глядел на Эскелеса. Если двинуть рукой или моргнуть, казалось, можно затрястись и осыпаться, потому что вдруг окажешься весь из песка.

— До его пришествия мы, я и подобные мне, были прокляты, — продолжал колдун, хотя можно было подумать, что говорит он больше самому себе, чем Сорвилу. — Мы, ученые, жизнь во власти и могуществе сменили на вечность, полную мук… А теперь?

Прокляты. Сорвил почувствовал, как сквозь рейтузы пробирает холод мертвой земли. Боль поднималась до колен. Его отец погиб в колдовском огне — сколько раз Сорвил изводил себя этой мыслью, представляя себе крики и вопли, тысячи стремительных ножей? Но то, что говорил Эскелес…

Означает ли это, что он продолжает гореть?

Колдун Завета смотрел на него не отрываясь, широко открытыми глазами, горящими непреходящей радостью, как человек в порыве страсти или как азартный игрок, спасенный от рабства невероятным броском игральных палочек. Когда он заговорил, в голосе у него дрожало не просто восхищение, и даже не преклонение.

— Теперь я — спасен.

То была любовь. Он говорил с любовью.

В тот вечер, вместо того чтобы пойти в шатер к Цоронге, Сорвил разделил тихий ужин с Порспарианом в благостном спокойствии своей палатки. Он сидел на краю койки, склонившись над дымящейся кашей, и чувствовал, что раб-шайгекец бессловесно смотрит на него, но не обращал на это внимания. Сорвила наполняло зарождающееся смятение, которое опрокинуло чашу его души и разлилось по всему телу тяжелым звоном. Голоса лагеря Священного Воинства легко проникали сквозь ткань палатки, бубнили и гудели со всех сторон.

Кроме неба. Небо было безмолвно.

Земля тоже.

«Анасуримбор Келлхус и есть Бог Богов во плоти, Сорвил, он явился сюда и живет среди нас…»

Люди нередко принимают решения по следам некоего значительного события, хотя бы для того, чтобы показать, будто переменами в себе они управляют сами. Сначала Сорвил решил, что оставит произошедшее без внимания, отмахнется от слов Эскелеса — как будто грубостью можно сделать сказанное несказанным. Потом он решил, что лучше рассмеяться: смех — первейшее средство против любых глупостей. Но не смог собраться с духом, чтобы осуществить это решение.

Наконец, он решил подумать над мыслями Эскелеса, убедиться хотя бы, что они еще не возымели над ним власти. Какой вред просто подумать?

Мальчишкой он большую часть своих уединенных игр провел в заброшенных уголках отцовского дворца, особенно в том месте, которое называлось «Заросший сад». Однажды, в поисках потерянной стрелы, он приметил в зарослях тутовника молодой тополь, выросший из прилетевшего откуда-то издалека семечка. Потом Сорвил время от времени проверял, жив ли тополек или погиб, наблюдал, как деревце медленно пробивается сквозь тень. Несколько раз он даже заползал на спине в поросшие мхом заросли и подносил лицо к черенку новорожденного, чтобы видеть, как он гнется, тянется вверх и наружу, туда, откуда манило солнце, просвечивавшее сквозь рябь листьев тутового дерева. Днями, неделями тополь стремился вверх, целеустремленно, словно разумное существо, тоненький от непосильного труда, силился добраться до теплой золотой полосы, которая протянулась к нему с неба, как рука. И наконец коснулся ее…