— Так чего же он тогда хочет, аспект-император? Если это все… если это — обман, то каковы же тогда его истинные цели?

Они выбрались из болотца и приближались к вершине невысокого холма. Цоронга показал головой за плечо Сорвила, туда, где в толчее виднелась нелепая фигура Эскелеса, под которой прогибалась спина его тяжело пыхтящего ослика. Опять уроки…

— Волшебник ничего не говорит, — продолжил наследный принц, когда Сорвил повернул голову обратно. — Но боюсь, что мы с тобой узнаем раньше, чем закончится все это безумие.

В ту ночь ему снились короли, спорящие в какой-то старинной зале.

«Есть капитуляция, которая ведет к рабству, — говорил экзальт-генерал. — А есть капитуляция, которая ведет к освобождению. Скоро, очень скоро твой народ поймет эту разницу».

«Это слова раба!» — кричал Харвил, стоя в распускающихся, как цветок, лепестках пламени.

Как ярко горел его отец. Дорожки огня бежали вверх по венам, обвивающим его руки. Волосы и борода пылали и дымились. Кожа пузырилась, как кипящая смола, блестело оголенное мясо, прочерченное огненными линиями горящего жира…

Как красиво было настигшее его проклятие.

Поначалу он отбивался от своего раба и кричал. Он видел только руки в темноте, они защищались и удерживали его, а потом, когда Сорвил наконец затих, стали успокаивающими.

— Эк бирим сефнарати, — тихонько говорил старый раб, вернее, бормотал своим надтреснутым голоском. — Эк бирим сефнарати… Ш-ш-ш… Ш-ш-ш… — повторяла и повторяла незаметная тень, стоявшая на коленях у койки, где лежал Сорвил.

Рассвет медленно окрашивал тьму за парусиновыми стенами шатра. Неспешное дыхание света.

— Я видел, как горит мой отец, — хрипло сказал он Порспариану, хотя тот не мог понять его слов.

Почему-то Сорвил не сбросил с плеча шишковатую руку. В растворяющейся тьме черты лица, напоминающего потрескавшийся старый сапог, причудливо обретали реальность. Дед Сорвила был посажен на кол, когда внук был еще совсем мал, потому Сорвил не знал доброй теплоты дедовской любви. Ему так и не довелось узнать, как с годами начинают тянуться к живительной молодости сердца стариков. Но нечто похожее увидел он сейчас в улыбке странных желтых глаз Порспариана, в его дребезжащем голосе, и ему захотелось довериться этому чувству.

— Это значит, что он проклят? — тихо спросил Сорвил. У дедушки можно спросить, он должен знать. — Если во сне он горит?

Тень тяжкого воспоминания пронеслась по лицу старого шайгекца, и он грузно встал. Сорвил приподнялся на койке и задумчиво почесал в затылке, наблюдая за непонятными действиями раба. Порспариан нагнулся, откинул циновку с земляного пола, встал на колени, как молящаяся старуха. Как повторялось уже много раз, он откопал кусок дерна и вылепил в земле лицо — несмотря на полумрак, почему-то было отчетливо ясно, что лицо это женское.

Ятвер.

Раб намазал веки землей, затем начал медленно раскачиваться, бормоча молитву. Вперед-назад, без видимого ритма, как человек, который пытается освободиться от связывающих его веревок. Он все бормотал, а занимающийся рассвет вынимал из темноты новые и новые штрихи: грубую черную строчку на подгибе его мундира, пучки жестких белых волос, поднимающиеся по рукам, спутанные травинки, пригибающиеся под тяжестью его тела. Мало-помалу в движениях старика появилось какое-то неистовство, так что Сорвил тревожно подался вперед. Шайгекец дергался из стороны в сторону, словно его дергала изнутри невидимая цепь. Промежутки между вздрагиваниями сокращались, и вот уже он словно уворачивался от роя жалящих пчел. И вот он уже трясся в судорогах…

Сорвил вскочил на ноги, шагнул вперед, протянув к нему руки.

— Порспариан!

Но нечто вроде уважения к чужому религиозному ритуалу удержало его. Сорвил вспомнил тот случай, когда слеза Порспариана ожгла ему ладонь и его охватило свербящее беспокойство. Он почувствовал себя листком бумаги, который смяли, скатали и сложили фигурку человечка. Казалось, любой порыв ветра превратит его в воздушный змей и швырнет к небесам. Что еще за новое сумасшествие?

Не убирая от глаз перепачканные в земле пальцы, старик корчился и вздрагивал, как будто его били и пинали изнутри. Дыхание со свистом вырывалось из раздувающихся ноздрей. Слова слились в неразборчивое клокотание…

И вдруг, как прижатая ботинками трава, пружиня, возвращается в исходное состояние, Порспариан выпрямился и застыл. Он развел руки, похожими на красное желе глазами посмотрел на землю…

На лицо в земле.

Сорвил затаил дыхание, зажмурился, словно отгоняя наваждение. Мало того, что у раба покраснели глаза (фокус, наверняка это какой-то фокус!), но и рот, выдавленный на земляном лице, — приоткрылся!

Приоткрылся?

Сложив руки лодочкой, Порспариан опустил пальцы к нижней губе и принял скопившуюся там воду. Старый и согбенный, он с улыбкой повернулся к своему хозяину и встал. Глаза его вернули себе обычное выражение, но знание, которое в них светилось, не выглядело обычным. Порспариан сделал шаг вперед, вытянул руки. С подушечек его пальцев, словно кровь, капала грязь. Сорвил отшатнулся, чуть не споткнувшись о койку.

На фоне разгорающейся утренним светом парусины Порспариан казался существом, созданным из темной земли, вылепленным из ила древней реки и глядящим на мир вечным взглядом желтых глаз.

— Слюна, — сказал старый раб, поразив его чистотой своего сакарпского произношения. — Чтобы… лицо… чистое.

Несколько секунд Сорвил молча смотрел на него, потрясенный. Откуда? Откуда вода?

Что за фокусы Трех Морей…

— Тебя прятать, — выдохнул старый раб. — Прятать взглядом!

Но проблеск понимания остановил начинавшуюся панику, и внутри все зарыдало, закричало от муки и облегчения. Старые боги не забыли! Сорвил прикрыл глаза, поняв, что иного разрешения от него и не требуется. Он почувствовал, что пальцы мажут ему щеки, вжимаются в кожу с основательностью, свойственной старикам, которые все делают на пределе сил, не от злости, но чтобы превзойти беззаботную жизненную энергию молодых. Сорвил почувствовал, как ее слюна, грязня, очищает.

Мать вытирает лицо нежно любимого сына.

«Ну ты только посмотри на себя…»

Где-то снаружи жрецы воззвонили Интервал: единую ноту, разносящуюся чистым и глубоким звуком над равнинами беспорядочно наставленных шатров. Вставало солнце.

Глубина мира простирается лишь настолько, насколько способен проникнуть наш взгляд. Потому глупцы почитают себя глубокими. Потому чувство, которым сопровождается божественное откровение, — это страх.

Айенсис. «Третья аналитика человека»

Весна 20-го года Новой Империи (4132 год Бивня), к югу от горы Энаратиол

Древность. Древность и мрак.