— Мадмуазель Долли, — говорю, — я не могу терять время, я сегодня выходная.

Физиономия поворачивается ко мне. Пресвятая Дева Бюглозская, до чего же грязна, а волосы!

— Что случилось? — спрашивает.

— Вы чувствуете запах?

— Что?

Нет, она явно ничего не чувствует. До ее носа не доходит запах гнили, а ведь ноздри у нее дай Бог, у этой клячи все огромадное.

— В чем вы измазались этой ночью?

Передо мной глаз. А в нем дыра, сплошная пустота. У-у-у, проснись же, бочка бездонная, встряхнись, такая ты растакая. Я теряю терпение и становлюсь грубой по милости этой барышни, и на барышню-то не похожей, подношу платье к ее носу, к ее огромным, хоть в мозги заглядывай, ноздрям. Она испуганно пожимает плечами, наверное, вид у меня не слишком любезный, со мной это бывает, мсье Бой говорит, что иногда я похожа на огненного быка, что от меня прямо искры летят во все стороны.

— Ну, — говорит мадмуазель Долли голосом таким же протухшим, как та тина, в которой она извалялась, — ну пахнет, пахнет мертвецом и все.

И все? И все? Это уж слишком, во всяком случае для меня, Сюзон Пистелеб, ученицы мастерских при монастыре в Мурлосе, что в Марансене. Есть пределы моему терпению, а главное, есть слова, которые произносить при мне нельзя ни в коем случае. Я швыряю на кровать ее вонючее платье и громко кричу:

— Как не стыдно?!

Мадмуазель Долли садится на своей кровати, улеглась она, оказывается, в комбинации, и на комбинации ее такие же пятна, как на лице.

— Что с вами, Сюзон?

— Со мной то, что есть вещи, которыми нельзя шутковать. Шутковать над смертью — стыд-позор!

— Изъясняйтесь на понятном языке, пожалуйста! — говорит мадмуазель Долли.

Вот это да! Теперь она еще и советы дает. Ну знаете ли! Напилась, извалялась в грязи, вся воняет, как тухлая рыба, и еще смеет давать советы! «Изъясняйтесь на понятном языке, пожалуйста!» А пронзительный акцент ее бордоский, он-то за версту слышен. Ну ты сейчас у меня услышишь, как я буду с тобой изъясняться, такая ты разэтакая, я сейчас тебе такой выдам понятный язык, специально для тебя его берегла!

— Я говорю так, как хочу, — сказала я, — а вот это платье (и я показала на вонючую кучу на кровати) мадмуазель будет стирать сама. Меня не для того нанимали, чтобы конюшни чистить.

Она опустила свои огромные ноздри. А глаза ее наполнились слезами.

— Простите, Сюзон, — пробормотала она, — послушайте, это все мсье Бой, он это, того…

— Ну нет! — сказала я.

Ну нет, старая кляча, на меня не рассчитывай, чтобы свалить вину на мсье Боя, я не позволю. Можешь мне не рассказывать, что он грустный, я знаю это лучше тебя и причину тоже знаю. Из-за Нэнни, черт бы тебя побрал! Доктора сказали, какая у нее болезнь в легких, неизлечимая, ее песенка спета, не тебе говорить, что мсье Бой мучается из-за больной Мисс, в доме все это знают, хотя и не говорят, и все считают, что так и должно быть, знают, какое сердце у мсье Боя, представь себе, несчастная ты дура! Мы и без тебя знаем, что его благоразумие длилось недолго и что с тех пор как он понял, что надежды на выздоровление Мисс нет, он каждый вечер приезжает из больницы выпивши, и ты тоже. Хорошо же вы оба выглядите, когда я подаю вам ужин через час после всех. У него загар на лице стал пепельным, а ты вся осипла, хоть и говоришь с бордоским акцентом.

— Вы мне не верите, Сюзон? — спросила мадмуазель Долли.

— Чему я не верю?

— Тому, что смерть рядом, тому, что это запах мертвеца, я вам сейчас расскажу…

Я отворачиваюсь от нее и иду к двери такими тяжелыми шагами, что подо мной скрипит пол.

— Сюзон, выслушайте меня!

— Не люблю я всякие выдумки!

— Останьтесь!

— Мне некогда, у меня выходной.

— Останьтесь!

Это второе «останьтесь!» прозвучало как призыв о помощи. И на грязных впалых щеках — крупные слезы. Я могу иногда быть слабой, хотя мне это и не нравится. И тут подумала: если я не выслушаю ее, это испортит мне все удовольствие от выходного дня. Я буду в Саре, у подножия гор, Пьер будет смотреть на меня влюбленными глазами, а семья его беседовать со мной, я буду есть цыпленка по-баскски, приготовленного Элизой, пить их местное вино, мы, может быть, начнем петь, и вдруг, как удар молнии, промелькнет в голове вот эта картина, я положу вилку, отведу взгляд от Пьера и представлю себе крупные слезы этой несчастной куклы, жалко же все-таки человека. Два раза она произнесла эти слова, и они все звучат у меня в ушах. Мертвец, смерть. Дам я ей поговорить о смерти — две минуты.

— Слушаю, — говорю я ей, — но только совсем недолго.

— Речь идет об испанце, он…

— Про это не надо. Историю с испанцем я слышала, мадам Жаки о нем много говорила. В него стреляли. С границы. Солдаты. Мсье Бой был там. И что?

— Каждый вечер мы ездим его искать.

— А! — сказала я.

Она начинает говорить быстро-быстро, фразы теснятся у нее во рту, она даже не успевает дышать. Она рассказывает, как «бэби-спорт» остановилась напротив границы, за которой идет война. Они выходят из машины, не очень твердо держась на ногах, меня это не удивляет. Наверное, набрались, там полно всяких кафе, между Андаем и границей. Ночь темная, они идут в лесок на крутом берегу, как раз над Бидассоа. Она поднимает руку и показывает, какой крутой спуск к реке. Я киваю: вижу, вижу. Но стоять в дверях я уже не могу, мне надо двигаться, ее рассказ меня всю переворачивает. Я наливаю в чашку чай, кладу два кусочка сахара, лью капельку молока, она произносит то «испанец», то «раненый», но чаще — «труп». Каждую ночь одна и та же комедия: искать, шагать, ползти, слушать, слышать выстрелы, то отдельные, то очередями. Я беру поджаренную тартинку хлеба, намазываю ее маслом, протягиваю ей, она продолжает говорить, жестикулируя, размахивая тартинкой. Мсье Бой не знает усталости, не замечает, который час, ему нужен испанец, а она-то хлипкая, ноги подвертываются, вся исцарапана, да еще в глаз веткой хлестануло. Я ей говорю: пейте чай, она отпивает глоток. Глаз, по которому ударила ветка, опять начинает слезиться. Она изнемогает, просит мсье Боя: умоляю, вернемся. А он, обычно такой воспитанный, тут становится грубым. Пошла к черту, убирайся, надоела ты мне, я остаюсь. Наверное, много выпил, — говорю я и перехожу в ванную, пускаю воду, сую грязное платье в раковину, постираю завтра, и возвращаюсь в спальню, подбираю ее халат, помогаю его надеть, слезы ее все крупнее, говорю ей: скоро ванна будет готова, а она все идет за мсье Боем. По ту сторону Бидассоа какое-то оживление, беготня, свистят пули, ей становится страшно, но она больше не смеет ни о чем просить, не хочет, чтобы он повторил «пошла к черту». В какой-то момент она падает и растягивается во весь рост. Каждую ночь она падала, один раз в колючий кустарник, вчера — в Бидассоа, у берега, вся измазалась и не успела еще подняться, как мсье Бой говорит: пошли домой, он сказал «пошли домой» только тогда, когда увидел, что она упала и лежит как труп.