Я повисала на каске-клетке, поднималась, задыхалась, чувствовала, как потрескивают косточки шеи, мне было больно, страшно, очень страшно, но я ничего не говорила. Ни маме, ни мучителю в белом халате и с черными зубами. Я вытерпела пытку шесть раз. Шесть раз он надевал мне на голову решетку-клетку, тянул за веревку, шесть раз трещали мои кости. Но в конце шестого сеанса я сказала маме: мне кажется, меня вешают, я не хочу больше этой виселицы, лучше я буду маленькой всю жизнь. И мама прижала меня к себе и попросила прощения.

— Прости меня, доченька, больше к этому специалисту мы не пойдем.

А в этом году, на Пасху, она рассказала матушке Дастье, что ее очень тревожит мой рост, и спросила, не лучше ли было бы забрать меня из школы при монастыре и отвезти в Швейцарию в санаторий, где будут следить и за моим воспитанием, и за моим физическим развитием. А та ответила:

— Но, мадам, Хильдегарда хоть и не велика ростом, однако сложена совершенно пропорционально. А рост у нее, видимо, унаследован от кого-нибудь из предков. Какого роста были родители господина Берто-Барэж? А ваши родители, мадам?

И мама сказала: вы правы, мать моя, действительно, все предки папы, особенно бабушка Хильдегарда (которая 14 июля всегда надевала траур), были высокого роста, зато со стороны родных из Ланд никто высоким не был. А ту, кого Мария Сантюк называла не иначе, как Дауной, несмотря на ее властный характер, несмотря на три тысячи гектаров сосновых лесов, корсаж из китового уса и подвески из черного янтаря, в Собиньяке, что в Ландах, все называли, не в обиду, а наоборот, с уважением и любовью, Дауной Ширибит.

— Что означает… — хотела было объяснить мама, но матушка Дастье прервала ее:

— Не переводите, мадам, это вполне понятно. И прелестно. Так что давайте сделаем такое предположение, что наша Хильдегарда тоже ширибит. А кроме того, она хорошая ученица и должна остаться в нашей школе.

Какая она добрая и умная, матушка Дастье, и как же хорошо она все объяснила! Я так люблю ее лицо, упакованное в чепец, как у святой Мадлены-Софии, люблю ее лукавую безмятежность, и мне понравилось, как она нараспев произнесла слово из местного наречия, да еще назвала его прелестным. Ширибит. Ширибит. И чего я собралась жаловаться, раз так хорошо быть ширибиткой? А автокатастрофа? К чему обвинять Долли? Ведь дядя Бой был с кассиршей Маринеттой, когда «лагонда» трижды перевернулась на горной дороге. Как будто я этого не знаю. У Маринетты оказались сломанными несколько позвонков и сильно поврежден глаз. С тех пор она не может больше работать. Дядя Бой осыпал ее драгоценностями, а Гранэ выплачивает ей пенсию. Именно после этой аварии в доме решили экономить на лакее.

А при чем тут рассказ о поездке в Бириату? К чему этот идиотский вопрос: если бы солдаты стреляли в человека, могли бы Вы, мама, спокойно есть баскское пирожное? Разве мама сейчас не в Париже, не на выставке, не на «Трех вальсах», не в ночных кабачках, как раз в тот момент, когда тысячи солдат стреляют в тысячи людей? Неужели я хочу отравить ей отдых в Париже? Нет, конечно же, нет! Но только все плохо оборачивается, и какие-то злые силы терзают дядю Боя. Уже тогда, когда он вернулся на дачу с тетей Кати, у него изменилось выражение лица. Он не поцеловал меня, сказал только: я уезжаю, надо навестить Нэнни О, доктор настроен пессимистично. Гранэ запротестовала:

— Но ведь вчера ты сказал совсем другое.

— Вчера я солгал, — сказал дядя Бой. — Она с каждым днем слабеет, сохнет, в общем, ей все хуже.

— Завтра ей будет лучше, — сказала Гранэ. — Подожди один день, съездишь к ней завтра.

— Нет, — почти сурово сказал дядя Бой, а потом добавил: — Сегодня вечером на меня можно не накрывать.

— А меня с собой возьмешь? — спросила Долли, эта пиявка.

— Поехали, если хочешь, — ответил дядя Бой, не глядя в ее сторону.

И они тут же уехали, даже не переодевшись. Он — в спортивном костюме, она — в пляжной пижаме. Мотор «толбота» начал громко рычать сразу же, еще в саду. За столом, как я и написала маме в письме, разговоров только и было, что о поездке тети Кати. Потом Гранэ отправила нас всех троих спать: и меня, и сестричек. Рассеянный поцелуй в щечку и — живо наверх, спокойной ночи. Вид у Гранэ в тот вечер был печальный, старушечий. И я знаю, что в тот вечер она никого не просила побыть с ней. Даже Марию Сантюк. Я безропотно поднялась в мою ванную. Но не для того, чтобы спать, конечно же, нет: чтобы ждать дядю Боя. Я долго читала. Долго и много. Брат Сабины де Солль, Ги, дал мне почитать книгу «Лилия в долине», но последние главы в ней мне не понравились. У меня не возникло никакой симпатии к госпоже де Морсоф, я не люблю жертвенные натуры. Этой дуре Луизе-Анриетте надо бы бежать с Феликсом де Ванденесом от своего ужасного мужа-ворчуна, и все тут. Я проглотила последнюю страницу, без сожаления узнала о смерти госпожи де Морсоф и побежала в комнату Долли, чтобы похитить у нее книгу, которую она читала на этой неделе на пляже. Это была «Ребекка» Дафне дю Морье, и она сразу мне понравилась. Эта покойница, в которой оказалось столько жизни, меня разогрела.

Я дошла уже до волнующего описания маскарада, когда вдруг услышала шорох гравия под колесами «толбота». Даже не шорох, а скорее крик. Я выключила свет и стала прислушиваться: слушала, слушала. В доме не было слышно ни единого звука: ни шагов, ни голосов. Тогда я быстро накинула халат и босиком прокралась из ванной. Прошла через темную мамину спальню, ни на что не наткнувшись, открыла и закрыла дверь на лестничную площадку, потом — дверь на лестницу черного хода. Спустившись на один этаж, я шепотом спросила:

— Дядя Бой, это вы?

— А, Креветка!

Он валялся на лестнице, тремя ступеньками ниже. Хотя было темно, я разглядела его глаза и лицо. Мне стало нехорошо. Вид у него был не человека, который напился, а человека, которого избили. Это был не какой-нибудь пьяница, а жертва нападения; мне сразу же вспомнились христиане-мученики времен Нерона, и я спросила, не случилось ли аварии; он не ответил, а только сказал:

— Позови Сюзон, прошу, Креветка, позови Сюзон!

— Не двигайтесь, сейчас мы придем.

Когда я постучала в ее дверь, Сюзон еще не легла. Казалось, она кого-то поджидала, стоя в ночной рубашке перед окном. Она тоже услышала, как вернулся «толбот» и как громко скрипнул гравий. Увидев меня, она вздрогнула и закрыла лицо руками.

— Пресвятая Дева, — прошептала она, — опять случилось какое-то несчастье?

Я очень спокойно ответила:

— Да нет же, что ты, Сюзон! Просто мсье Бой просит тебя спуститься. Он немного устал, понимаешь?

Она надела поверх ночной рубашки свитер и пошла за мной по черной лестнице. Дядя Бой лежал, распластавшись, поперек ступенек. Голова его свисала над пустотой. Мы вдвоем помогли ему подняться и, подталкивая его и таща за собой, — Господи, до чего же он стал тяжелый! — в конце концов с большим трудом довели его до спальни и уложили на кровать. Я зажгла лампу в углу и помогла Сюзон снять с него обувь, носки, пиджак и рубашку. Все было скомкано, измазано. Похоже было, что его били и тащили по земле. Сюзон сказала: помоем его завтра. Мы попытались укрыть его простынями. Он стал сопротивляться, отбросил простыни и, глядя на нас своими распухшими глазами, говорил нам: не оставляйте меня одного!