и улетать в платоновские высоты или, проще говоря, исчезать.

Что сохраняется, что исчезает? В физике сохраняются элементы (вернее, сейчас и они не сохраняются) и исчезают их сочетания. В платоновской метафизике сочетания живут как «идеи». Физическое «сохранение» может оказаться фикцией. По-видимому, для каждой «субстанции» (вроде электрического заряда) существует в мире партнер с противоположным знаком (отрицательная масса и отрицательная энергия) и в равном количестве. Попросту в целом оказывается, что количество каждой субстанции в мире в целом равно нулю (иордановские идеи). При таком положении дела о «сохранении» можно не беспокоиться. А что же сказать о сохранении «сочетаний». Разве только, что они в бесконечной вселенной в бесконечное время должны повторяться и возвращаться.

15 февраля 1948

Роюсь в своем архиве: осколки прошлого. Призраки.

16 февраля 1948

Когда вижу себя в зеркале, не узнаю. Совсем не то, что-то толстое и чужое.

20 февраля 1948

Такая тяжесть это «я», когда оно расстраивается и выходит из резонанса с миром. Хочется, чтобы в этом узком, маленьком, темном кабинете с восковыми Ньютоном и Франклином и бронзовым Коллеони тихо, незаметно перейти в небытие и покончить с ненужным «я».

‹…›

…голова царя и царицы, пролежавшая в вечной мерзлоте[367], а потом высушенная Вологдиным в высокочастотной печи. Жалкие остатки сочетания атомов, когда-то комбинировавшиеся в могучего царя с царицей. Улетело все, навсегда, ничего не осталось от самого главного, от царева я. У меня последнее время все чаще ощущение, что я уже в состоянии такого замороженного и разогретого высокой частотой царя.

22 февраля 1948

Солнце на бронзовой чернильнице. Опять на синей стене в тусклой раме Аполлон с Пифоном. В столовой прелестная фарфоровая ваза с «венециановскими» пейзажами, вероятно, из какого-то дворца. Как приросла к красному дереву. Это – маленькие радости, непонятные, впрочем. Хорошо знаю, что не chef d’ oeuvre’ы[368], куплены за копейки. Но вот нужно почему-то, чтобы были «свои». Хотя ясно знаю, что скоро в могилу, ничего этого не возьму и снова все это сгинет или попадет в комиссионную лавку.

Читаю Н. Страхова: «Мир как целое». Книга удивительная и стоит очень многих других, русских и иностранных. Ум ясный, непутанный и «свой».

Пугает и угнетает мысль, что fugit invida aetas[369], а у меня совсем иссякло творчество. Оглядываюсь на свое прошлое и «объективно» вижу, что я всю жизнь был «уродом», не похожим на других, с философской абстракцией и заинтересованностью и глубиной. Всю жизнь, до школы, когда почему-то вникал в печатные церковные проповеди, брошюровал их, занимался «алхимией» на основе брокарного мыла. Школа, с первого же класса влечение к предметам искусства (статья о выставке), школьные учебники по физической географии. И т. д. Об этом следовало бы написать. Это очень чудно и интересно. Но вот жизнь явно загнулась и скоро конец. Чувствую, что должен бы был сделать и оставить людям что-то совсем большое. На самом деле все рассыпалось, развалилось в дребедень и крошки. Не знаю, как ухватиться и взяться и сделать что-то напоследок.

Потому тени: мама, Николай, отец. Лида и сотни других. Неужели все ушло необратимо.

24 февраля 1948

Вспомнил прочитанную книгу Страхова. Главное не понято: психическое, связанное с веществом. ‹…› Надо же говорить о сознании полным голосом, не ограничиваясь пустозвонными фразами, что это-де проявление высокоорганизованной материи. Здесь что ни слово, то непонятное. В радио – Бах. За окном снег и 10° мороза. На душе смутно и тревожно.

29 февраля 1948

Человек как гигантская, сложнейшая «молекула», награжденная для большой эффективности сознанием. Кем награжденная? «Самодвижение»? Или фокус «природы»? Мир вполне замкнутый, выпрыгнуть из себя, даже при сотрудничестве двух миллиардов прочих людей, нельзя. В итоге при ослаблении прочих стимулов к существованию – мучительная драма.

‹…› На окне, в которое врывается солнечный свет, белая фарфоровая немецкая Паллада с копьем между двух зеленых нецветущих азалий.

Внук в Ленинграде. При благоприятных обстоятельствах может дожить до 21-го века. Что-то будет с миром? Сейчас необычайно тяжело.

Жизнь веду странную. Дома (помимо спанья) 3–4 часа, которые пребываю в одурелом состоянии «транса». Хотелось бы напоследок дать большое и настоящее и в физике и в философии, но как во сне. Лететь хочется и не могу. Полная скованность.

14 марта 1948

На столе фото: мама, портрет мамы, Николая, на стене фото Илюши. Ничего больше нет. Все прошло. Надо смотреть только в будущее. Воспоминания, люди кругом, вещи, книги. Все это отнять. Останется ли что-нибудь?

Сегодня сон в поезде философский: пространство, из которого взяли все вещество, всякие «поля», и казалось, что будто бы что-то осталось. Чепуха!

21 марта 1948

Солнце. Небольшой мороз. На синей стене раззолоченные рамы словно церковный иконостас. Через радио «серьезная музыка» из Стокгольма.

‹…› Сейчас на короткий миг одинокая тишина. Поеду за книгами. Это вроде пьянства. А надо бы за стол, свежую голову и острую мысль. Надо выполнить свою задачу на свете.

‹…› …я сейчас без руля и без ветрил. В возрасте 57 лет, все время в ожидании чего-то грустного и тяжелого.

25 марта 1948

Спас Малую Ордынку, которую хотели переименовать в «Островскую».

28 марта 1948

Кругом на свете страшное и странное. Сегодня сумрачно. Голова тяжелая и совсем не изобретательская. Чувство отрыва от мира и в то же время ясное ощущение фиктивности сознания. Года два после рождения человек в состоянии телефона-автомата. Потом постепенно возникает и развивается сознание, сначала самое грубое как выражение эгоизма. Сознание как работающая полезная часть живого при исполнении им природных функций. Дальше – гипертрофия сознания, настоящая философия, с ее парадоксальным отрицанием «я». Все вместе непонятно.

А в конце концов: просто расклеившаяся машина, сделать что-нибудь конкретное трудно.

2 апреля 1948

Бывшее 20-е марта. Мама и Александра Ивановна в могиле, а сам с радостью отсчитываю каждый уходящий год.

Такой материалистической ясности, как сейчас, не знал никогда. Одуряющая и омертвляющая ясность. И сам и каждый человек машинизировался. Если только верны предпосылки, а они, наверное, не верны.

И по-прежнему усталость, бездарность, автоматизм. Надо стать опять живым творческим человеком.

7 апреля 1948

Похороны ‹…› Даже у могилы не прорывается живое. Проза, ужас и безнадежность. Хотя бы один человек сказал об общем, о человечестве, о вселенной. Для чего это все. Ведь мы люди. И с этой точки зрения