ex-libris’ов, которые осуществились лет через 38 (деревянная гравюра Валлотона).

Девять десятых жизни заняты совсем не тем, о чем здесь пишется. Каждый день часа три в Физическом институте. ‹…› Потом часов 6 каждый день в Академии, мозаика, калейдоскоп, звонки вертушек, обо всем, ясное ощущение себя диспетчерской машиной. Потом часов 7 сна, со странными образами, которые всегда поражают не тем, что они видны, но своей отчетливостью во всех деталях.

13 мая 1947

Проснулся, как всегда теперь, с больной тяжелой головой и с мыслью об идеальном человеке, совершенно забывшем о себе, настоящем «святом». И в памяти нашел только матушку. Сейчас ее уже давно нет. Умерла она вовремя, не пережив Александры Ивановны и Николая. Я не знал другого человека, в такой степени отбросившего себя самого: постоянный труд. Помню старое время, лет 45 назад. Ходит часа в 4 утра с керосиновой лампой по дому, хозяйничает – для семьи, для других. Дети. Бог. Кладбище. Такое ясное и простое отношение к другим. Никогда никаких пересудов, сплетен. Ее жизнь – непрестанный, всегдашний труд для других. Никогда отдыха.

И смерть, в сущности, такая легкая, такая естественная. Других таких людей не встречал. Это и есть разрешение всех «мировых загадок». Во мне так мало этого осталось.

25 мая 1947

Духовное окостенение. ‹…› А самое главное – философия «сходящихся и расходящихся облаков» (в сущности – Лукреций). Прошлого – нет, умерших – нет. Неужели это – жалкий итог.

Слишком высоки высоты, на которые задираюсь «для себя». С этой точки зрения жизнь возможна, но не для себя.

Сейчас пойду за книгами.

1 июня 1947

…я в оцепенении от постепенного «самоохлаждения». Все – чужое, преходящее. Не нужен сам себе. Умереть готов каждую минуту. И как будто бы все так ясно, противно ясно. А на самом деле не так это. Главного люди, по-видимому, совсем еще не поняли.

3 июня 1947

Ленинград – роскошный гроб.

15 июня 1947

…головная боль и полное ощущение машинности. Личность, я, свое совсем исчезли. Даже удивительно. Как солдат, готовый, что вот убьют.

‹…› Воскресенье, на столе ландыши цветы. Ходил за книгами. Канарейки (или соловьи) у кого-то щелкают в клетке около Арбатской площади. Но отдых никакой. Собираюсь ложиться спать. Болит голова. Радио из Рима.

26 июня 1947

…ясное чувство растворения, исчезновения «я». Осталась скверная, надломленная, измученная машина.

29 июня 1947

Остановка. После трех поездных ночей переночевал на элегической питерской квартире. Для меня она настоящая элегия. Смерть Рождественского. Ужасное злоключение Николая. Помню, я стоял на площадке перед дверью и думал, не броситься ли вниз в лестничный пролет, чтобы кончить сразу все. ‹…› Потом этот вынужденный переезд в Москву, «президентство». Прекрасный город – грустная элегия, несмотря на Неву, зелень и дворцы.

Сейчас здесь один. Все в Москве. Каждый день умирают люди. Я затасканный, задерганный, противно потолстевший, непохожий на себя.

И хочется повторить «эксперимент» Дмитрия Сергеевича [Рождественского]. (Наверное, когда Д. С. нажимал курок ружья, с улыбкой думал об «эксперименте».)

‹…›

Для «смысла бытия» нужна большая мысль. Ее сейчас нет.

А все вместе – элегия. И грустно, и красиво.

Скоро пойду на Невский и Литейный по «антиквариям».

6 июля 1947

Изуродованное раком тело Чеботарева в гробу, в Математическом институте. Проза, механика, сочетание атомов. От человека остается не больше, чем от актера, изображавшего Цезаря или Фауста. Грим снят и «гения череп – наследье червей». Особенно бессмысленны – самолюбие, собственность, выпирающее «я». Чистейшая биология. Природа заставляет разыгрывать спектакль для непонятной эволюции.

Приятна сейчас, как всегда, тишина в воскресенье. Синяя стена перед глазами с М. Лютером, Цецилией и Фаустом в золотых тусклых рамах. Красное дерево дивана. Золоченая бронза чернильницы (в сущности, собственного изделия) a l’ Омар Хайам. В радио финны богу молятся.

Мне сегодня придется ехать на обед к сербскому послу. Кукольная комедия.

17 июля 1947

Два года «на престоле». Постепенное превращение в общественный инструмент, отмирание личного. Остались довольно слабые остатки самолюбия, и так ясно, что человек только «леса», потребляемые для постройки чего-то. В сущности «петрушка», исполняющая роль, но очень сильно автоматизированная. При том автоматизация тончайшая, использующая ощущение, сознание и вообще все психологическое, чего до сих пор совсем не поймала наука.

Сознание атомизируется, расчленяется, разделяется, душа возникает из психических атомов, как дом из кирпичей. По-видимому, это так, и современный материализм должен быть таким. Физический атом надо наделить элементарной «душой», так же, как массой, зарядом и спином.

Понять или уверовать в атомизм своего сознания – это и значит понять временный, преходящий, служебный характер «я».

Но, может быть, все это ошибка или, вернее, не все, и есть психофизический параллелизм и физическим атомам соответствуют объективные платоновские идеи?

Таковы размышления в начале третьего года. После отчаянной мозаики московской жизни, усталости, неуверенности, тревожности, абсурдов и пр. здесь [в санатории] сижу как одурелый и пока не могу опомниться, глядя на серое бездождное небо, зелень и черные стволы.

27 июля 1947

…звенигородские высоты, синие леса, река. Но теперь за всей этой декорацией видно безотрадное человеческое нутро.

‹…› Философия: все крепнет уверенность, что вырваться из заколдованного круга философских споров за тысячелетия можно только через биологию. Биология – «сравнительная биология» – раскрывает секретные замыслы «природы» в отношении сознания, ума, познания и прочих философских аксессуаров.

Ходить здесь по парковым дорожкам тяжело. Грустные встречи и разговоры ‹…› Какое-то преддверие к кладбищу.

[Д. Н.] Прянишников сказал, что видел Николая во сне, бодрого, веселого, крепкого.

1 августа 1947

Утром ходил по лесу один. Солнце, не жарко. Сидел под старыми дубами, думал. Только в лесу – вполне дома. Свое, ничто не фальшивит. Хочется незаметно заснуть в этой зелени и никогда не проснуться.

3 августа 1947

Вчера прочел платоновского Теэтета. Впечатление тяжелое, как почти всегда от философских сочинений, мюнхгаузеновская попытка вытащить самого себя за косу из болота. Платон, Аристотель, Спиноза, Декарт, Лейбниц, Кант, Гегель и tutti quanti[360] – ни за что не зацепились реальное, ничего не изменили. В каком же потрясающем различии в сравнении с ними естествознание! Философию пора вывести из этого состояния мертвого хода, и, думаю, это случится.

Ясно, холодно. Ходили по лесу, но бездумно. Поэтому прогулки как будто и не было. След только в ногах. Голова «незаряженная», пустая. По небу аэропланный шум. Авиационный праздник.

«Пустой» день, когда не сделано ничего, кажется преступлением. А с