– Вот черт, – пробормотал мужчина. Потом, судя по всему, попытался сесть. – Черт! – вырвалось у него. От боли – или же обнаружил, что его обокрали. Он выругался, вздохнул и затих. Потом издал такой жуткий крик, что у меня по позвоночнику словно ток пропустили.

Торопливое шуршание – мужчина поднимался на ноги. Господи, да что там происходит? Звук падения, хруст веток. Страх заразителен – сердце ухнуло в пятки, я тоже хотела бежать и даже поднялась, но не знала, куда идти. Я ничего не слышала, кроме звуков борьбы. Что там происходит, черт побери?

Захрустели листья, я посмотрела в ту сторону – и это спасло меня от сердечного приступа, когда Ролло ткнулся мне в ладонь влажным носом.

– Иисус твою Рузвельт Христос! – воскликнула я, испытывая облегчение от звуков собственного голоса.

Высокая тень выступила из ночного мрака.

– Вот ты где, тетушка. Ты в порядке? – коснувшись моей руки, обеспокоенно спросил Йен-младший.

– Да, – слабо ответила я и добавила уже уверенней: – Из-за темноты свернула не туда.

Он облегченно вздохнул.

– Я подумал, что ты заблудилась. Денни Хантер сказал, что ты пошла за жиром, но так и не вернулась, и он за тебя волнуется. Ролло и я отправились тебя искать. И кого это там Ролло испугал до полусмерти?

– Не знаю. – Услышав про жир, я попыталась взглядом его отыскать. Чашка лежала на земле, пустая и чистая. Судя по хлюпанью, Ролло, покончив с жиром в чашке, сейчас тщательно слизывал его остатки с листьев. Впрочем, в сложившихся обстоятельствах жаловаться не приходилось.

Йен поднял чашку.

– Пойдем к костру, тетя. Я найду еще жира.

Я без возражений последовала за ним, напряженно пытаясь упорядочить свои мысли, успокоить чувства и вернуть самообладание.

Выражение «взгляд в прошлое» я услышала в Бостоне в шестидесятых годах. Раньше это состояние называли не так. «Контузия», говорили в Первую мировую войну. «Военный невроз» – во Вторую. Это когда переживаешь то, чего не должно было с тобой произойти, и никак не можешь соотнести это с тем, что ты на самом деле делаешь.

«А я смогла», – вызывающе сказала я самой себе.

«Значит, привыкаешь?»

На миг я удивилась, с кем это разговариваю, и всерьез задумалась, не схожу ли я с ума.

Я, конечно же, помнила, что происходило со мной годы назад после похищения. Предпочла бы не помнить, но я знала достаточно о психологии, чтобы не подавлять воспоминания. Спустя какое-то время я обнаружила, что ярко вспоминались лишь некоторые подробности: отрезанное ухо, пурпурное в лучах заходящего солнца и похожее на причудливый гриб; яркая вспышка света перед глазами, когда Харли Бобл сломал мне нос; запах кукурузы изо рта малолетнего идиота, который попытался меня изнасиловать. Тяжелое тело мужчины, который это все-таки сделал. Все остальное милосердно подернулось дымкой забвения.

Мне тоже снились кошмары. Я хныкала во сне; Джейми просыпался и крепко обнимал меня, гладил по голове и по спине и что-то напевал до тех пор, пока я не успокаивалась и снова не засыпала.

И потихоньку становилось легче.

* * *

Йен ходил от костра к костру и наконец раздобыл маленькую жестянку, на дне которой желтело с полдюйма смешанного с окопником гусиного жира. Он оказался прогорклым, но Денни Хантер сказал Йену, для чего предназначался жир, и тот решил, что это не важно.

Гораздо больше его беспокоило состояние тети. Он прекрасно знал, почему она иногда дергается, словно сверчок, или стонет во сне. Йен помнил, в каком состоянии она была, когда ее отбили у тех ублюдков, и знал, что те с ней сделали. При воспоминании о схватке кровь бросилась ему в лицо, а на висках вздулись вены.

Когда ее спасли, она не хотела мстить. Должно быть, из-за того, что она целительница и поклялась не убивать. Но дело в том, что кое-кого убивать нужно. Церковь не признает убийства, совершенного вне войны. Могавки же прекрасно осознают эту необходимость. Как и дядя Джейми.

А квакеры…

Йен застонал.

Из огня да в полымя. Когда он раздобыл жир, то направился не в госпитальную палатку, к Денни, а к палатке Хантеров. Можно было сделать вид, что идешь к больным, – палатки находились не так далеко друг от друга, – но к чему лгать самому себе? Как жаль, что рядом нет Брианны! Вот с кем можно поделиться чем угодно – и она всегда находила для него нужные слова, даже больше, чем иной раз для Роджера Мака.

Йен машинально перекрестился и пробормотал: «Gum biodh iad sabhailte, a Dhìa» – «Боже, пусть они будут в безопасности».

Интересно, что посоветовал бы ему Роджер Мак. Спокойный человек и добрый христианин, пусть и пресвитерианин, тогда он поскакал вместе с ними и сражался…

Йен на миг задумался о будущем церковном приходе Роджера Мака и о том, что бы прихожане подумали о подобном прошлом своего пастора, но покачал головой и пошел дальше. Этими размышлениями он пытается отгородиться от мыслей о том, что бы он сказал Брианне, если бы встретил, а это бессмысленно. Он хотел сказать ей лишь одно, но это единственное, чего он не может сказать. Никогда.

Служивший входом полог палатки был опущен, но внутри горела свеча. Йен вежливо кашлянул, а Ролло, увидев, куда они пришли, замахал хвостом и добродушно тявкнул.

Полог тут же поднялся, и на пороге возникла Рэйчел с какой-то вещью в руках, которую штопала. Девушка улыбалась – услышала пса. Она была без чепца, ее волосы растрепались и выбились из прически.

– Ролло! – воскликнула она, наклонившись, чтобы почесать его за ушами. – Гляжу, ты привел своего друга.

Йен приподнял жестянку.

– Я принес жир. Тетя сказала, что он нужен твоему брату для его зада… то есть не для его зада, а просто для зада.

Йен смутился, – и все же он говорил с, наверное, единственной на весь лагерь женщиной, для которой «зад» – вполне обыденная тема разговора. Единственной, за исключением его тети. И, пожалуй, еще шлюх.

– Денни обрадуется. Спасибо.

Она протянула руку, чтобы взять жестянку, и ее пальцы коснулись пальцев Йена. Скользкая от жира жестянка выпала, и они оба за ней нагнулись. Рэйчел выпрямилась первой; ее волосы, теплые и пахнущие ею, коснулись его щеки. Йен бездумно взял ее лицо в ладони и подался вперед. Увидел, как ее глаза вспыхнули и потемнели, и целых два мига наслаждался теплом и счастьем, когда его губы касались ее губ, а его сердце лежало в ее ладонях.

Затем одна из этих ладоней хлестнула его по щеке, и он отшатнулся, словно насильно разбуженный пьяница.

– Ты что творишь? – прошептала Рэйчел. Ее глаза стали круглыми, словно блюдца; она отпрянула и прислонилась к стене палатки, словно желая пройти сквозь нее. – Ты не должен!..

Он не знал, что сказать. Слова из разных языков перемешались в его голове, и он молчал. Первым из этой мешанины всплыло гэльское слово.