пред ним шапки и обращаться к нему почтительно, именуя его по имени-отчеству: Николай Филиппович.

Далее Минаев изобретает соломотаску и снопоуборку, применение этих его машин освобождает в области Нижней Волги 75 тысяч людей от излишнего труда. Минаев становится знаменитостью, к нему идут «послы» из колхозов всей области, со Средней Волги, Северн[ого] Кавказа: делай машины! Но местное начальство, обнаружив классическое чиновничье тупоумие, не помогает парню в его работе, и это приводит его в буйное настроение: к чорту всё! Он ломает свои машины и хочет снова уйти бродяжить. В этот момент его застает московский литератор Козьма Горбунов, случайно заглянувший в колхоз. Минаева вызывают в Москву. В Наркомземе устраивается заседание, рассматривают чертежи машин и постановляют: издать чертежи в количестве 150 тысяч, с объяснением, как надобно строить их, и разослать по колхозам. Машины настолько просты, что крестьяне могут сами делать их. Минаеву дано 8 т. руб. на устройство опытной учебной мастерской, 250 в месяц, и его обязали подготовиться в течение года по «Университету на дому» к сдаче экзамена в техвуз. Выслушав это постановление, парень от радости заплакал и, ударив кулаком по столу, решительно заявил: «Теперь я все сделаю!»

Он — не исключение, таких появляется не мало в различных областях. Самодеятельность единиц и групп становится обычным явлением.

В Ярославле от города до фабрик — четыре километра, и — не было линии трамвая. 600 человек рабочих, собрав изношенные рельсы и обрезки их, строят новую линию в двое суток.

В колхозах растет вкус к городской культуре: строятся дома для общественных собраний — «клубы», строятся библиотеки, кино, театры. Хотя и не быстро, но все-таки очень заметно женщины освобождаются от домашнего труда, устраивая общественные прачечные, хлебопекарни и т. д. Любопытная деталь — выходя на работу в поле, бригады женщин надевают лучшие свои костюмы, каждая не желает быть одетой хуже других. Лично мне, не плохо знающему быт старой деревни, несколько смешно видеть деревенских девиц с накрашенными губами, в чулках искусственного шелка и в городских ботинках. Я слишком хорошо помню лапти и помню, как зверски мужья били жен. А теперь — «достаточно одного удара, чтоб жена потребовала «развод».

Поверьте, дорогой друг, это не я сожалею. Я не бил женщин, за исключением случая, когда увидел, что пьяная нянька носит моего сына вниз головой и он уже в таком состоянии, что даже не плачет, не кричит. Ну, я ее ударил, и если не убил, так потому только, что испугался — жив ли мальчик? Ему было около двух лет. Теперь у него — две дочери, Марфа и Дарья.

Ну, вот сколько я написал Вам, и писалось с великим удовольствием, ибо я очень высоко ценю Вас, люблю и дорожу Вашей дружбой.

Крепко жму руку.

М. Горький

21. IV. 34.

1117

В. Т. ЖАКОВОЙ

19 мая 1934, Горки.

Дорогая девушка Жакова Вера!

Вы очень торопитесь. Торопитесь не только писать, но и думать, а привычка думать поспешно может — незаметно для Вас — разбить, рассеять Ваше литературное дарование, да и Ваш вкус к истории.

Касаясь материала весьма ценного и нового, Вы оставляете на нем следы Ваших пальчиков, — не более этого. А материал заслуживает серьезного к нему отношения, тщательной обработки.

В новелетте о Д’Эсте — в самом ее начале — Вам следовало бы дать хотя бы страничку о герцогах Феррары, о их родстве с королями Франции, о «Паризине». Рассказывая о Строганове, необходимо упомянуть о русских «якобинцах» во французской революции, — один из таковых изображен в романе Загуляева «Русский якобинец».

Жильер Ромм кончил жизнь свою провинциальным антикваром и, кажется, пред этим — занимался искусством медальера. «Судьбы людей отражают смысл или бессмыслицу истории», как правильно сказано Л. Стерном.

Не торопитесь, Верочка, дитя мое! Литература — это труднее, чем любовь. Вам грозит болезнь, которую можно назвать: перенасыщение и утомление неорганизованным знанием, — перенасыщение, которое может обратиться в отвращение к знанию.

Отнеситесь к этим моим замечаниям серьезно, ибо я серьезно, искренно желаю Вам хорошего, здорового роста. Не суетитесь.

Тимоша приглашает Вас в Горки.

А. Пешков

1118

А. П. ЧАПЫГИНУ

19 мая 1934, Москва.

Дорогой Алексей Павлович,

только сегодня собрался написать Вам о «Гулящих людях», хотя рукопись давно уже прочитана мною. Прочитана с великим интересом и радостью: книга будет хорошая и — надолго. Глубоко Вы чувствуете старину, и поражает меня Ваше знание языка. Иногда Вы слишком щеголяете этим и, вводя слова, незнакомые нашему читателю, не даете объяснения таких слов, как, например:

иршаны, керста, уляди, перщата, зарбафный и др., эти слова необходимо объяснить. Крапиву называют «стрекова» и глаголят «обстрекаться» как будто только в Костроме, Вятке. «Хабар» киргизское — означает новость, а у Вас это слово дано в другом значении. Хотя, вероятно, так и надо, ибо грузинское «хабарда» значит «берегись». Вообще же в нашем языке гуляет множество чужих слов, освоенных в разных губерниях, но — в каждой по-своему. Вы пишете: «пить табак», не объясняя устройства трубок, а читатель может понять, что пили настой табака.

На 39–41 стр. материал расположен как будто неправильно, а на 67 стр. человек сунул руку с шестом в пасть медведя, а медведь продолжал кусать руку — это очень трудно представить.

Мне кажется, что Вы упустили хороший случай показать кабацких ярыжек с их кощунственными забавами — пародиями на обедню, на отпевание пьяных, как «усопших», а это очень интересно. Ярыжки-то, видимо, замещали глумцов и скоморохов, может быть, вырабатывая этим делом даровую выпивку. Отметить забавы ярыжек у нас никто еще не удосужился, а ведь Петр Алексеич, на мой взгляд, у них позаимствовал идею «Всешутейшего собора». В. О. Ключевский с зависимостью Петра от фольклора не соглашался, находя, что Петр был сам «достаточно безумен». А о ярыжках Ключевский так замечательно рассказывал, как будто сам был глумцом XVII века.

Ярыжки — это все, чего — как мне показалось — не хватает Вашей отличнейшей повести. Очень хорош Никон.

Простите, что пишу коротко, очень устал. Крепко жму руку.

А. Пешков

19. V. 34.

1119

РОМЭНУ РОЛЛАНУ

26 мая 1934, Москва.

Сердечное спасибо, дорогой Роллан, за Ваше дружеское письмо. Смерть сына для меня — удар действительно тяжелый, идиотски оскорбительный. Пред глазами моими неотступно стоит зрелище его агонии, кажется, что я видел это вчера и уже не забуду до конца моих дней эту