– Никуда вы сегодня не пойдете, – спокойно осадил его Монферран. – Побудете здесь еще дня два, а потом я сам вас отвезу к господину генералу в имение. К счастью, под Гатчиной у нас с женою загородный дом. Дача. Я ее купил пять лет назад и вот только в позапрошлом году удосужился перестроить. Мы туда ездим порою. Очень редко, времени не хватает. Но подозрения такая поездка ни у кого не вызовет. Мадам тоже поедет, она сама так хочет.

– Спасибо! – прошептал Георгий. – Я видел еще тогда, там, у реки Об, что вы – очень порядочный человек, я не сомневался, что вы таким и останетесь…

Огюст нахмурился:

– Мсье Артаманцев, о вашем участии во вчерашних событиях я не стану с вами говорить. Меня не касаются эти события, и ваших побуждений я знать не хочу. Но на один вопрос, пожалуйста, ответьте мне, и на этом прекратим трогать все это… Ваш отец… Я ведь помню его… Он что же, разделяет ваши убеждения?

Молодой человек мгновение колебался.

– Нет, – сказал он. – Отцу мои убеждения казались безумием. Но он сказал мне, что я свободен. Что человек всегда свободен сам выбирать, понимаете? Он меня этому учил. Но о моем участии в тайном обществе он не знал… И потом, – поспешно добавил Георгий, – в одном отец думает, как и мы… как и я: он считает, что рабство отвратительно.

– И я считаю так же, – сказал Монферран. – А в остальном мы не поймем друг друга.

– А мне кажется, – вдруг решительно возразил Артаманцев, – что именно вы могли бы понять нас. Мы…

– Кто «мы»?! – резко прервал его архитектор. – Никаких «вас» я не знаю, молодой человек! И говорить об этом мы, повторяю, не будем. Один только вопрос еще, и я пойду. Помните того казака, кажется, его фамилия Аверьянов? Он спас мне жизнь. Вы ничего не знаете о его судьбе?

– Он был убит месяц спустя после того, как мы с вами познакомились, – ответил Георгий.

Монферран перекрестился и, отведя взгляд в сторону, ничего больше не сказав, вышел из комнаты.

«Сегодня, 23 января 1826 года, я начинаю вести мои записки. Для чего?

Я не умею писать, у меня даже письма написаны скверно, да и мысли свои я привык таить, не поверяя никому или почти никому, уж во всяком случае не бумаге…

И все-таки я взял эту тетрадь и решился написать первые строчки, и оставить начатого уже не могу.

Сегодня мне исполняется сорок лет. В этом году минет десять лет со дня моего приезда в Россию. Знаю ли я теперь эту страну, могу ли высказать свои мысли о ней, о том, что в ней происходит, могу ли оценить свое к ней отношение? Не знаю. Не уверен. Во всяком случае, после событий, свидетелем которых я стал, после того, как они коснулись меня против моего желания, я уже не могу не ощущать своей причастности к жизни русского общества, которая до сих пор так мало соприкасалась с моим существованием, с моей работой… Только ради работы я сюда и приехал, только ею и жил, полагая, что до остального мне нет дела. Но это „остальное“ само явилось в мою жизнь.

Вот уже более трех недель тянется расследование по делу о беспорядках, приключившихся на строительстве 14 декабря. Мастеров и солдат охраны по многу раз вызывали на допросы, но они говорят, что толком ничего не помнят… Алешу тоже вызывали к следователю, спрашивали, кто его сшиб с ног, кто ударил. Он тоже ничего не помнит…

Мне в эти дни не хочется бывать на строительстве, следователей просто не могу видеть… Хватит одной такой беседы! И еще разговора с графом Аракчеевым…

Новый император, кажется, ко мне благосклонен. Я замечал его благосклонность и прежде, когда он был великим князем. Меня ему представили, он сказал несколько фраз, весьма любезных, и ни слова не спросил меня о выступлении рабочих. Как видно, он этому выступлению не придает особого значения – причин для волнения у него достаточно, но не со мною же он станет об этом толковать! (Чему я рад безмерно!)

Беседа с царем у меня произошла неделю назад, а спустя два дня на строительстве один полицейский офицер решил устроить уже не допрос, а массовую экзекуцию со шпицрутенами, допросить разом человек двадцать, да как… Вот тут я не выдержал, хотя давал себе слово держаться, и слава Богу, что все так получилось!»

Написав это, Монферран перечитал все написанное, и у него явилось желание вырвать страницу и кинуть в камин. «Можно ли это писать? И для чего это?» – с раздражением подумал он. И тут же мысленно упрекнул себя: «Трус! Одно слово – трус… Нельзя же так!.. Пиши, раз решил писать».

Его память в это время рисовала перед ним недавнюю картину полицейского «дознания», и в душе росла мучительная глухая злоба, смешанная с отвращением.

В тот день Огюст явился на строительство с утра и сразу же услышал вопли, рвавшиеся с заднего двора, из-за бараков.

Тревога, сомнения, злость, усталость разом вылились у архитектора в приступ сумасшедшей ярости. Он, словно буря, ворвался на двор и увидел, как взлетают в руках солдат разом десятка два шпицрутенов, падая на голые спины рабочих. Весь двор был битком набит людьми.

– Эт-то что еще за представление?! – взревел Монферран, безошибочно, с первого взгляда отыскав виновника экзекуции, молодого полицейского капитана, и набрасываясь на него подобно коршуну. – Вам кто позволил, а?! Здесь я распоряжаюсь, господин капитан!

– У меня приказ провести дознание, – отступая перед таким натиском, но сохраняя твердость в голосе, ответил офицер.

– Таким вот образом?! – Архитектор негодующе кивнул в сторону солдат инвалидной команды, при его появлении с видимой радостью опустивших прутья. – Это что, черт возьми, за методы?! У нас что, Турция?!

– У нас, сударь, – Россия, – проговорил полицейский, делая особое ударение на словах «у нас».

Синие глаза Монферрана угрожающе сузились.

– Попрошу обойтись без нелепых намеков, господин сыщик! Я знаю свое место, и вы должны знать свое. Это строительство мне доверено императором, и я здесь не рынок строю, а кафедральный собор России! А вы являетесь без моего разрешения и даже без моего ведома, останавливаете работу и калечите моих людей! Это незаконно!

– Но я же должен знать, кого из них следует отправить в Сибирь, – со спокойной и страшной улыбкой сказал офицер.

– Сударь, – переведя дыхание, возразил архитектор, – если вы будете продолжать в том же духе, то некого будет отправлять в Сибирь, да и работать некому. Эти люди работают на пределе сил, вам это известно? Ежедневно они здесь гибнут, калечатся, заболевают. Какая же им еще каторга? Я не знаю климата Сибири, но полагаю, он не может быть хуже здешнего, а работа в рудниках едва ли тяжелее намного. И вы еще со своими шпицрутенами… Избиваете десятки невиновных, чтобы отыскать двух-трех дураков, ошалевших от непонятного им события.

– Ишь, как вы защищаете мужичье! – с удивлением и раздражением глядя на архитектора, проговорил офицер. – Вы же дворянин, как я слышал… Впрочем, говорят, во Франции все революционеры…