Вдруг за моей спиной, где-то в самом начале улицы, раздались сперва топот копыт, а затем — страшный рев. Он был подобен гулу, звучавшему у меня в голове, когда я пыталась прийти в себя возле монастырского кладбища, но был в сотню раз громче.

— Нет, нет, нет! — с тоской и болью выкрикнул брат Эдмунд.

К нам галопом скакали всадники в форме королевских солдат, их было не менее двух десятков. Когда первая шеренга настигла нас, солдаты попрыгали с лошадей и толпой устремились вверх по ступеням собора. В свете факелов в руках у них сверкали обнаженные сабли. Это были уже не прежние перепуганные юнцы и престарелые ветераны. Двое людей короля сразу же без труда отобрали у монахов заветную раку. Но я сейчас смотрела не на мощи святого Томаса.

Наш вожак, бедный брат Освальд, благочестивый цистерцианец, лежал неподвижно в самом низу лестницы, и белый, как слоновая кость, череп его был разбит вдребезги. С неба падали снежинки и таяли в темной луже горячей крови, растекающейся по камням.

Человек в шлеме, сидевший на огромной черной лошади, из оскаленного рта которой хлопьями падала пена, преградил нам путь к отступлению. Зычным голосом он отдал солдатам приказ переловить нас всех до единого. И те немедленно кинулись выполнять его распоряжение: одного за другим моих друзей грубо хватали и, заломив им руки за спину, связывали.

Я не могла понять, как это случилось, не могла поверить в то, что произошло. Сегодня у нас был шанс достигнуть цели и остаться в живых — такая возможность есть всегда. Более вероятно было, ничего не добившись, погибнуть: я понимала это и внутренне была готова ко всему. Но потерпеть неудачу и остаться в живых? Подобное просто не укладывалось в голове. Ужас охватил меня, когда до сознания дошло, что теперь я снова стану узницей Тауэра.

— Уберите труп с глаз долой, и поскорей! — выкрикнул всадник на черной лошади.

Двое крепких солдат грубо и небрежно, словно это и не человек вовсе, а куль с овсом, схватили и потащили куда-то обмякшее тело брата Освальда.

А командир их наконец снял шлем, и я увидела перед собой лорда Джона Дадли. Не прошло и двух месяцев с тех пор, как он на моих глазах арестовал и отправил в тюрьму Генри Кортни и его друзей.

Один из солдат подошел к брату Эдмунду, повернул его кругом и связал руки ему за спиной. Согнувшись чуть не пополам, мой друг сморщился от боли. Затем поискал глазами меня, нашел и снова попытался выпрямиться, не желая показывать, насколько ему плохо.

Я шагнула вперед и вышла из тени за дверью, не в силах видеть, как брата Эдмунда уводят прочь.

Заметив меня, Дадли удовлетворенно кивнул. Казалось, он нисколько не удивился.

И тут я сразу все поняла. Нас предали. И я даже знала, кто именно.

Вот так бесславно закончилось наше безрассудное паломничество к мощам святого Томаса Бекета. Начиналось оно с верой и надеждой. А завершилось не только полным провалом, но и смертью нашего предводителя. Мы могли бы утешаться тем, что пытались по мере сил исполнить священную миссию. Однако лорд Джон Дадли попытался отобрать у нас даже это.

— Ну и зачем вы пришли сюда? Вообразили, что люди короля явились осквернить кости Бекета? — гневно спрашивал он у меня, когда нас куда-то вели по темным улицам Кентербери.

Снегопад кончился. Мостовые были покрыты тонким слоем белого снега, и я ступала по четким отпечаткам копыт лошади, на которой ехал Дадли.

— Это всего лишь слухи, которые абсолютно ни на чем не основаны, — продолжал он. — Их распускают по всему христианскому миру злопыхатели-паписты, дабы замарать доброе имя его величества Генриха Восьмого. Король приказал разобрать и закрыть усыпальницу, это правда, но только для того, чтобы не потакать суевериям, граничащим с идолопоклонством. Кости перенесут в безопасное место, чтобы предотвратить преступные действия, подобные тем, что вы предприняли нынче ночью.

Я промолчала. Откуда мне было знать, что он говорит правду?

Но в одном я не сомневалась: наивно было думать, что я могу хоть что-то изменить в этом государстве. Похоже, в тот рождественский вечер в Дартфорде меня просто обуяла гордыня… Тогда я подумала было, что, возможно, именно это мне и предназначено совершить, и нет нужды встречаться с третьим провидцем. Но либо пророчества совсем ничего не значили, либо я, как это ни прискорбно, неправильно их поняла.

«Когда ворон в петлю влез — соколом пес вспорхнул с небес… Хочешь осадить быка — поищи медведика…» Сейчас слова эти были мне еще более непонятны, чем прежде.

Досада и отчаяние разрывали мне душу. Да что же за проклятая судьба такая?! Сколько страданий принесли мне эти несчастные пророчества! Я совсем запуталась и ничего больше не понимала. Но до чего же больно было сознавать собственное бессилие. Я поклялась, что если случится чудо, если Бог смилостивится и я избегну тюремной камеры и пыток, а возможно, и казни, то впредь стану вести тихую жизнь, исполненную молитвы и покаяния. Больше мне ничего не надо.

Ах, если бы можно было сейчас обменяться хоть словом с братом Эдмундом! Мы шагали с ним бок о бок, со связанными за спиной руками. Впереди ехал Дадли, повернувшись к нам вполоборота и насмешливо на нас поглядывая. От товарищей брата Освальда нас отделяло не менее дюжины солдат. Перед моим внутренним взором все еще стояла страшная картина: альбинос-цистерцианец с размозженной головой лежит на ступенях кафедрального собора в луже крови, в которую падают и тут же тают снежинки. «Господи, сделай так, чтобы кто-нибудь прибрал его бедное тело и похоронил по-христиански!» — вознесла я в душе молитву.

Дадли пришпорил лошадь, заставив ее сойти на обочину дороги, подозвал к себе молодого солдата и отдал ему какие-то распоряжения. Тот кивнул, подбежал к нам с братом Эдмундом и, грубо толкая, подвел к своему начальнику.

Остальные, то есть пятеро товарищей брата Освальда, окруженные солдатами, продолжали идти; впереди шагал мальчик, освещавший дорогу факелом.

— Спаси и сохрани вас Господи, — негромко проговорил один из монахов, когда их проводили мимо нас.

Дадли услышал это и раздраженно фыркнул.

Когда они скрылись из виду, он снова пришпорил лошадь, свернув на другую улицу. Один из солдат остался с нами и, время от времени подталкивая брата Эдмунда в спину алебардой, следил, чтобы мы оба тоже двигались в ту же сторону. Дорогу нам освещал лишь тусклый свет луны.

Что бы это значило: зачем нас отделили от остальных, куда ведут? Дадли явно задумал недоброе.

Я с трудом сдерживала нарастающий страх.

Шли мы долго — часа два, не меньше. Дома, мимо которых мы проходили, были погружены во мрак, в окнах не горело ни огонька. Жители Кентербери спали. Нас никто не видел, ни одна живая душа не была свидетелем того, как мы двигались навстречу неизвестной судьбе.

Наконец мы вошли в проем, устроенный в сложенной из камня невысокой старинной стене. Усталость, отчаяние и страх настолько измотали меня, что я уже почти ничего не соображала. Но, увидев, куда нас привели, встрепенулась. Место показалось мне странно знакомым.