Эта страшная резня шла уже два дня, когда, наконец, пламя и облака дыма, выходившие из цитадели, и вялость обороны обратили на себя внимание осаждающих. Угадывая, что там происходило, Таа приказал сделать общий приступ; все, от вождей до последнего воина, разделяли опасения своего царя. Штурмовые лестницы были мигом приставлены, и, несмотря на сыпавшийся на них град стрел и дротиков, египтяне полезли на стены.

Первыми на верху очутились Гор и Армаис: а в это время стремительная атака под предводительством самого царя была направлена на одни из ворот цитадели. Менее чем через час осаждавшие овладели укреплениями, но при виде разорения города, крови, покрывавшей улицы и здания, целых груд трупов, усеявших землю, египтянами овладела безумная ярость; они бросились на остатки гиксов, и между врагами завязался одиночный бой.

Тем временем, боевые крики египтян достигли слуха защитников храма Пта, и молодой жрец, поспешно взобравшийся на самый высокий пилон посмотреть, что делалось вокруг, вскоре заметил, что осаждающие проникли в крепость, и бой, в исходе которого сомневаться уже нельзя было, шел на улицах. Обезумев от радости, он мигом спустился вниз и бросился на большой двор, крича: «Слава богам, Таа победил и город взят!»

Весь храм ожил; одни побежали убедиться с вершины пплонов в правдивости доброй вести, другие устремились в подземелья. Вход в таинственное подземелье, где верховные жрецы и помощники их продолжали молиться, был запрещен, но в смежной зале висел большой бронзовый щит, в который старый пастофор и ударил трижды – то был условный сигнал, извещавший о том, что небо уступило обращенным к нему молениям и даровало сынам Кеми желанную победу.

Через час после того во дворах и проходах выстраивалась торжественная процессия, готовая выступить из храма по первому знаку Верховных жрецов. Как по волшебству, открылись подземелья, и показались: лодка Пта, вся выложенная золотом и драгоценными камнями, а также бык Апис в нарядных повязках, окруженный жрецами в белых одеяниях; жрицы и певцы с золотыми арфами в руках готовы были грянуть священный гимн. Все были истощены, и на осунувшихся и утомленных лицах читались следы лишений, волнений и пережитого горя; но у всех в глазах блистала надежда и радость победы. Бой с рассеянными остатками гарнизона быстро приходил к концу, и Таа, дравшийся как простой воин, еще покрытый кровью и пылью, приказав одному из своих полководцев уничтожить или взять в плен всех оставшихся в живых гиксов, сам в сопровождении офицеров впереди главных сил направился к храму Пта. При виде посаженных на кол трупов жрецов скорбь и гнев омрачили мужественное лицо престарелого царя; но не успел он выразить свое негодование, как в эту минуту воздух огласился гармоничными, мощными звуками священного гимна; бронзовые ворота ограды распахнулись, и на встречу царя вышла величественная процессия, во главе которой Потифэра и Верховный жрец Пта несли священные хлеб и вино.

Таа остановился, глубоко растроганный; но когда оба уважаемых первосвященника пали перед ним ниц, он поспешил поднять их и по-братски обнял. При виде этого неописуемый восторг овладел всеми. Египтяне забыли перенесенные лишения, окружавшие их трупы и общую печальную картину разрушения, и тысячи людей, как один человек, грянули:

– Да здравствует Секенен-Ра, Таа-Кен, славный фараон, освободитель земли Кеми!

Среди этой общей радости и восторга царь присоединился к процессии и направился к святилищу, где, глубоко взволнованный, принес торжественную жертву Пта, воздав благодарность богу за исполнение предсказания, данного устами старого прорицателя, о победоносном вступлении его в Мемфис и о возможности принести, наконец, жертву на алтаре.

Когда фараон покинул храм и отбыл на отдых в дом коменданта, Гор и Армаис постарались пробиться сквозь толпу к Потифэре. Верховный жрец, сияя счастьем, обнял молодых людей и повел их в маленькую квартиру, которую он занимал в пределах священной ограды и куда из душного подземелья только что переселились, наконец, женщины. Аснат, о чудесном воскресении которой ни Армаис, ни Гор еще ничего не знали, они сперва приняли было за призрак.

Узнав, что молодая женщина была в заточении, Гор вспыхнул от бешенства и страстно прижал ее к своему сердцу. Наконец-то она была свободна, и если он уцелеет на войне, ничто не помешает ему более изгладить силой своей любви из ее памяти все, что она выстрадала за это время…

Аснат молча склонила голову на грудь своего бывшего жениха: чувства, испытываемые ею, образовали в ее душе такой хаос, что она совершенно терялась в противоречиях. Какую правду открыл ей сон, виденный ею накануне обручения с Иосэфом! Сердце ее, действительно, было теперь разорвано, разделено и не принадлежало ей более; без сердца должна была она предстать перед судилищем Озириса.

Радость Потифэры и жены его видеть сына живым и покрытым славой была омрачена отчаянием Армаиса при известии о трагической кончине Хишелат; однако при мысли о том, что самый избыток скорби быстрее истощит ее, родители несколько утешились, твердо уповая, что время – этот великий целитель – поможет Армаису забыть его горе.

Впрочем, не время было заниматься теперь личными делами; разоренный и загроможденный трупами город настойчиво требовал быстрого переустройства своего управления; а кроме того, Таа III дал своему войску лишь три дня отдыха: он хотел форсированным маршем идти на Танис и, если возможно, отбросить неприятеля в его последнее убежище – Аварис. Потифар был назначен губернатором Мемфиса, а Потифэра собирался вернуться в Гелиополь, где присутствие его было настоятельной необходимостью.

И вот, накануне отъезда Верховного жреца и выступления войска, когда Потифэра, помолодевший словно на двадцать лет, кипя жаждой деятельности, работал у себя, в его комнату вошла Аснат.

– Что тебе надо, дитя мое? – спросил он, отрываясь от работы и пристально глядя на бледное лицо дочери, которая остановилась перед ним в нерешительности.

– Я пришла попросить тебя, отец, принять меры к тому, чтобы дети мои были мне возвращены. Отец их умер; покинутые и беззащитные, они могут погибнуть при осаде Таниса, – отвечала она упавшим голосом.

Пораженный Потифэра смерил ее недовольным взглядом; она впервые выказывала участие к судьбе своих сыновей.

– От меня не зависит исполнить твое желание, – отвечал он, хмуря брови. – Ты забыла разве, что Апопи провозгласил Манассэ своим наследником? Поэтому мальчиков он не отдаст тебе; они находятся у него во дворце и во всяком случае он увезет их с собой в Аварис. Кроме того, я должен тебе заметить, что нахожу, по меньшей мере, странным твое беспокойство о судьбе отпрысков человека, который был палачом Египта. Тебе даже стыдно быть их матерью, и ты можешь преспокойно забыть о них, особливо теперь, когда перед тобой открывается новая будущность. Боги, без сомнения, пошлют тебе сыновей, в жилах которых будет течь кровь отца столь же благородного, как и ты сама.

Бледное лицо Аснат зарделось.

– Я не стыжусь детей Иосэфа и не краснею быть им матерью, – гордо выпрямившись, ответила она взволнованным голосом. – Сам он умер, уничтоженный, ненавидимый, но это нисколько не мешает тому, что он был и останется в памяти народов величайшим человеком своего времени. Под его железной рукой сгибались: фараон, могущественная наша каста, да и весь народ; если сыновья его унаследовали энергию и мудрость своего отца, то Египет может гордиться ими.