Он проспал около двух часов, как вдруг начальник его телохранителей, бледный и страшно взволнованный, ворвался, вопреки этикету, в царскую опочивальню и, преклонив колена, сказал задыхающимся голосом проснувшемуся от шума Апопи:

– Прости, фараон, что я потревожил твой покой, но в городе вспыхнул страшный бунт. Словно Аменти изрыгает своих демонов. Танис в возмущении, и народ вторгся во дворец наследника, где все грабит и режет… Все меры к обеспечению безопасности твоего местопребывания и священной особы твоей приняты; я явился к тебе за приказаниями, что делать дальше.

Фараон страшно побледнел; но опасность, которой подвергались его дочь и зять, тотчас пробудила в нем энергию и решительность: осилив острую, начинавшую его мучить боль, он приказал немедленно оцепить дворец Иосэфа войсками и во что бы то ни было выбить из него народ; военные колесницы и конница должны были в то же время очистить улицы.

Приведение этих приказаний в исполнение встретило, однако, неожиданные препятствия: значительные силы войск были двинуты из Таниса по повелению Иосэфа на выручку общественных житниц; большинство же военачальников находилось на пиршестве, и о судьбе их не было ничего известно. Неизбежность опасности подстрекала рвение гиксов и войска сперва были направлены на дворец Иосэфа, которым народ завладел вполне. То был настоящий штурм; опьяневшие от крови и вина мятежники, завладев оружием, найденным в дворцовой караулке и снятым с убитых, дрались, как бешеные, и отступали медленно, шаг за шагом. После двухчасового ожесточенного боя регулярные войска одержали верх над недисциплинированной массой и дворец был очищен; по темным и грязным улицам суматоха вскоре поулеглась и народ быстро рассеялся. Когда взошла луна, в Танисе снова водворился его обычный покой и порядок. Во дворце Иосэфа, с изгнанием оттуда последнего мятежника, все выходы были заняты солдатами; мертвых вынесли, раненых египтян безжалостно прикончили; рабы, писцы и прочие служащие, жившие в этом огромном здании, начали мало-помалу выходить из садов, погребов и чердаков, куда они попрятались. Немое удивление овладело всеми, когда на парадном ложе нашли распростертый труп Адона. Уже сколько лет все привыкли к тому, что верховная власть сосредоточивалась в этой железной, но теперь неподвижной, холодной руке. Пока этот мощный ум, эта сильная и искусная воля бодрствовали над ними, гиксы и те из египтян, которые изменили народному делу, чувствовали себя как за каменной стеной, и теперь им, теснившимся у постели усопшего, казалось, что сломан самый стержень правительственной машины. В эту минуту они чувствовали себя совершенно бессильными и словно потерянными. Было решено известить о происшедших несчастиях фараона. Бледный, с горящими глазами, Апопи ходил взад и вперед по комнате; нервные судороги потрясали его всего; самое возбуждение, достигшее крайней степени, казалось, превозмогало страдания, обыкновенно его изнурявшие. Не поддаваясь слабости, он выслушивал донесения гонцов, каждые четверть часа сообщавших ему известия о ходе мятежа и об успехах войск, освобождавших дворец наследника; сообщить ему о смерти Хишелат ни у кого не хватало духу. При входе старшего военачальника, расстроенный и унылый вид которого не обещал ничего хорошего, царь остановился и сиплым голосом спросил: очищен ли, наконец, дворец.

– Да, сын Ра, бунтовщики изгнаны и обращены в бегство; но то, что я должен тебе поведать, так ужасно, что язык не поворачивается произнести слова несчастья! – отвечал тот, падая к ногам фараона. Затем по приказанию Апопи он, запинаясь, рассказал о трагическом конце царевны, о неожиданной и загадочной смерти Иосэфа и об избиении многочисленных сановников, его ближайших советников и преданнейших слуг. Сначала Апопи остолбенел; потом, охваченный невыразимым отчаянием, он разорвал на себе одежды и залился слезами, проклиная народ и богов, которые одним ударом лишили его обожаемой дочери и верного канцлера, в продолжение стольких лет обеспечивавшего ему спокойствие. Глубокий обморок положил конец его страшному возбуждению.

* * *

Взошло яркое солнце и золотыми лучами залило безмолвные и пустынные улицы Таниса, население которого, казалось, исчезло как бы по волшебству. Все дома были закрыты, священные ограды в это утро вовсе не открывались, и массивные постройки храмов глядели мрачно и грозно, словно крепости; на всех площадях и перекрестках расположились биваком отряды солдат, и один мерный шаг патрулей нарушал тишину пустых улиц.

К десяти часам утра царские носилки, окруженные многочисленной охраной, вышли из дворца и направились к жилищу Адона; как привидение, сидел Апопи с осунувшимся лицом на своем переносном троне. Лишь с зарей очнулся фараон от своего продолжительного обморока и, как только силы немного вернулись к нему, выразил желание посетить тело своего любимца.

Дворец Иосэфа был по-прежнему оцеплен солдатами; караульные стояли у выходов и в опустошенных покоях, где и не думали восстановлять порядок; повсюду бросались в глаза следы страшного, случившегося накануне события. Залы и лестницы были усеяны обломками оружия и посуды; стены и мебель забрызганы кровью, драпировки и занавеси сорваны и потоптаны; словом, все свидетельствовало об ожесточенной схватке. Царь безмолвно, со сдвинутыми бровями прошел в покои Адона, и только когда он, очутившись у смертного одра, на котором Иосэф лежал распростертый в том виде, как его положил там Шебна, – Апопи разразился горькими слезами. Долго не спускал он глаз с неподвижного лица своего верного советника, черты которого принимали желтый оттенок разложения, и, отдав приказание набальзамировать тело Адона, подобно царским мумиям, Апопи велел привести к себе сыновей Иосэфа. Оба мальчика были спрятаны их воспитателями, и только когда дворец очистили от бунтовщиков, их снова привели в покои; но дети насмотрелись таких ужасов, что никакие увещания не могли их успокоить.

Апопи поцеловал бедных крошек, объявив, что усыновляет их и передает им все права покойного отца, и тотчас же взял их с собой в царский дворец. Там он приказал нескольким наскоро собравшимся сановникам созвать к вечеру чрезвычайный совет, послать гонцов в храмы к жрецам и потребовать их к нему; а сверх того, при трубных звуках всенародно объявить, что наследником престола признается Манассэ и что днем его провезут по городу на царской колеснице для того, чтобы все могли воздать ему должные почести.

Все совершилось по повелению фараона, и Манассэ, облеченного во все знаки наследника престола, провезли с большой пышностью по улицам города; на пути шествия теснилась толпа, почти исключительно состоявшая из гиксов; но толпа эта имела вид удрученный: волнение и страх отражались на всех лицах.

В то время как эта смешная при данных обстоятельствах церемония разыгрывалась на улицах Таниса, перед дворцом Иосэфа раздавались дикие завывания и отчаянные вопли: то собрались его братья со своими семьями и слугами, громкими криками требуя, чтобы их допустили до тела их знаменитого брата.

– Дайте нам взглянуть на отца нашего и благодетеля, – кричали женщины пронзительными голосами. – Горе! Горе! Погас свет очей наших, покинуло тепло, пригревавшее нас.

Наконец, их впустили и, полные отчаяния, они попрощались с телом Иосэфа незадолго перед тем, как бальзамировщики унесли его.