class="p1">У нас с Надей была еще одна подружка — она в другой школе училась, Зина. И мы втроем во дворе встречались, катались на моем велосипеде. А в отсутствие родителей Надя мне по квартире экскурсии устраивала.

Там был кабинет. У кого-то из писателей-фантастов есть фраза — может быть, у Стругацких: „Если бы меня тогда спросили, как выглядит рай, то я бы примерно таким его себе и представлял“. В кабинете был миниатюрный токарный станок величиной со швейную машинку — у меня от восторга аж в глазах помутилось! На нем можно было вытачивать колесики для игрушечных автомобильчиков! Ну, а Надин папа, наверное, линзы какие-то делал. Не знаю. Может быть, это был чей-то подарок. А еще стояла деревянная шкатулка с приделанной к крышке золотой игрушечной старинной машинкой. Вот такие диковинные вещи были в том кабинете! И, конечно, бездна книг. Огромные альбомы, атласы.

Уютный дом, большие кресла — они были большие люди, поэтому все большое! В прихожей под вешалкой тапочки стояли — дальше идут только чемоданы. В ванной, помню, меня удивили вделанные в кафель большие кафельные крюки, как бы „растущие“ прямо из стены. Когда через десять лет я побывал у них дома в Москве, удивился — абсолютно такая же квартира! Только последовательность комнат чуть другая. И во Владивостоке их было пять, а в Москве, по-моему, — четыре. Получается, Евгения Александровна сделала во Владивостоке Андрею Петровичу копию их московской университетской квартиры.

Окна его кабинета выходили на Золотой Рог через баскетбольную площадку, где мы играли в футбол. На той стороне был виден причал для „научников“ — научно-исследовательские суда стояли. А вблизи — куча антенн и военные корабли.

У меня есть рассказ, который начинается: „Желтый с зеленым вагончик фуникулера, с косыми параллелограмчиками стекол движется неспешно. Кругом туман, и над домом торчит флюгер старой кирхи“. В кирхе был военный музей. Около нее пушки стояли, и мы по ним лазили. Вот такая панорама из их окон была видна. Выбор Андрея Петровича насчет жилья был, конечно, прекрасный в этом смысле.

А еще у них был дивный пудель, звали его Агат. Черный, как смоль, приветливый, шебутной такой, веселый. Он ничего не ел сам. Его кормили с ложечки. Вплоть до того — кашку специальную Евгения Александровна ему варила и из ложечки в пасть ему — раз! Он только рот открывает — она ему туда. Я говорю: „Так не кормите его — он сам поест“. — „Нет, он не поест… он умрет…“ Была большая печаль в доме, когда он все-таки почил в Бозе, Евгения Александровна его очень любила. И Андрей Петрович, наверное, любил — пудель, бывало, сидел у него на коленях.

Надины родители были удивительно деликатными людьми. Никогда не вмешивались в наши игры. А Евгения Александровна всегда приносила нам какое-нибудь угощение. Время мы обычно проводили у них в гостиной. Слушали музыку, у них был невероятный приемник „Сони“ с пятнадцатью, наверное, диапазонами, только короткими — он ловил вокруг всего земного шара! Все, чего хочешь! Именно у них я впервые услышал весь тогдашний модный репертуар: „Пинк Флойд“, „Лед Зеппелин“, „Квин“.

Приходя в дом, Андрей Петрович всегда здоровался с нами, молодежью. И тогда Надя тихонько говорила: „Миша, папе пора отдыхать. Вам нужно уходить“, или: „Папе надо работать — все, ребят, сворачиваемся!“ У них в доме был настоящий культ папы. И его отсутствие было главным условием моих визитов в их дом.

В квартире 51 на девятом этаже были невиданные для нас, владивостокских мальчишек и девчонок, „правила игры“: „Мишка, папе нужно работать, вали домой!“

Но если я случайно заставал Андрея Петровича дома, он был приветлив всегда: „Миша, как учеба?“, „Не надо ли чего?“ Но мне не надо было в чем-то помогать, я хорошо учился и сам.

Андрей Петрович был совершенно не строгим. Я ни разу не слышал, чтобы он повышал голос. И выражений восторга у него не видел тоже. Он был очень сдержанным.

При этом всех нас, шпану мелкую, друзей и подруг своих дочек, знал по именам. Встретив тебя, он некоторое время молчал, а потом говорил через паузу: „Здравствуй, э-э-э, Миша“, „Здравствуй, э-э-э, Марина!“

Если я случайно приходил к ним домой во время их обеда, меня сразу же сажали за стол. Обязательно! Отказаться было нельзя — такому откажи! „Миша, садись!“ — он всегда был со мной на „ты“.

Как-то раз захожу к Капицам, а там обед с неизвестными мне, наверное очень важными, гостями по полной программе: с супницей на столе, серебряными приборами, и не отвертеться. „Садись к столу!“ — и я лихорадочно думаю, в какой руке джентльмен должен держать вилку, если в левой он уже держит котлету? А Евгения Александровна: „Миша, тебе бифштекс с кровью или без?“ Когда собирались гости, ели и пили в том доме много. И хотя спрашивали про один, в тарелку тебе все равно накладывали два бифштекса.

Моя бабушка в Наде души не чаяла: „Миша-а-а, ка-а-кая девушка! Ты посмотри!“ Ее, наверное, больше интересовала моя будущая партия. А я к Наде относился ровно, но с большой симпатией. Опять же школьные вечера — мы, наверное, года четыре с ней вместе проучились!»

Рассказывает подруга детства Миши Масленникова — Марина Запорожец: «В 1974 году мировая знаменитость, японский кинорежиссер Акира Куросава снимал у нас в Приморье фильм „Дерсу Узала“. Большая встреча с киногруппой была в Доме ученых. И я помню тот вечер, когда Юрий Соломин со свитой пришел в гости к Капицам. Я тогда у своей подруги Нади Капицы была. Что-то мы с ней тогда рисовали в гостиной. И вдруг столько народу заходит!»

«В Университете мы только два первых года отучились по программе, которая там была, — вспоминает Анна Андреевна. — А потом отец взялся и основал кафедру геоморфологии и палеогеографии. Из двадцати пяти человек, что были на первом курсе, нас семерых в нее отобрали и стали интенсивно учить по программе, которую нам придумали сотрудники Тихоокеанского института географии и Географического факультета МГУ. Геологию нам давали в каких-то сумасшедших размерах, палеогеографию, химию — все привязанное к Дальнему Востоку. Поэтому образование у нас получилось глубоко местное. Когда я вернулась в Москву, то ничего про нее не знала и про Русскую равнину! Абсолютно! Из наших, по-моему, только мы с подружкой Горкиной теперь здесь вдвоем. Все остались жить и работать там.

Папа без конца куда-то ездил. С нами особенно не занимался — не его это было. Но он в нас верил, понимал, что бесполезно на нас давить — можно только ориентировать, заинтересовывать и смотреть, что из этого получится. Так оно примерно и было. Но, конечно,