Все, что я прочитал об эпохе правления шведских социал-демократов, говорит об одном: партия преследовала цель разорвать традиционные и даже естественные связи между людьми, будь то отношения ребенка и родителя, работника и нанимателя, жен и мужей, стариков и их родных. Вместо этого граждан побуждали (в основном с помощью финансовой мотивации или демотивации, но также и на уровне законодательства, пропаганды и общественного мнения) «занять свое место в общем строю», как зловеще выразился один комментатор, и стать зависимыми от государства.

В книге с провокативным названием Ar svensken maenniska? («Люди ли шведы?») Берггрен и его соавтор Ларс Трегорд интерпретируют роль шведского государства в жизни граждан несколько иначе. Они утверждают, что истинной целью шведских властей было освободить граждан друг от друга, отпустить их на свободу и позволить стать автономными и независимыми хозяевами своих судеб. Берггрен и Трегорд считают, что шведы не находятся во власти стадного инстинкта, как полагают их соседи. Они – «гипериндивидуалисты», преданные идее личной независимости, и превосходят в этом отношении даже американцев.

Сначала эта теория меня озадачила. Мысль о том, что самый коллективистский, конформистский, ориентированный на консенсус народ Скандинавии на самом деле вдохновлен безудержным индивидуализмом в американском стиле, выглядела, прямо скажем, ложной.

«Речь не об оригинальности или самостоятельности суждений. Мы говорим о независимости от других людей», – уточняет Берггрен.

«Шведская система объясняется не с позиций социализма, а с позиций Руссо, – продолжает он, великодушно полагая, что я хоть что-то знаю о Руссо. – Руссо был крайним приверженцем эгалитаризма и ненавидел любого рода зависимость, поскольку она губит цельность и аутентичность личности. Поэтому идеальная ситуация – когда каждый гражданин представляет собой атом, отдельный от прочих атомов… Шведская система логична в том смысле, что зависеть от других, быть им обязанным – опасно. Даже зависеть от семьи».

Но разве семья не радует?

«Да, зависимость стала естественным состоянием человеческих существ. И я думаю, что как раз с этим связаны некоторые негативные аспекты наделения государства большой властью», – согласился Берггрен. Тем не менее он считает, что если говорить о роли шведского государства в жизни людей, то цель оправдывает средства. Он привел такой пример:

«Когда я рассказываю об этом американским студентам, они перебивают меня: «Но это же ужасно, то, что вы говорите, – вся эта зависимость от государства». Я отвечаю: «Ну хорошо. Когда вы поступаете в университет, где вы берете деньги на учебу?» Они говорят: «Просим кредит в банке». Я спрашиваю: «А на каких условиях дают кредит?» – «Это зависит от семьи». «Ага, то есть если родители богаты, то они выплатят ваш кредит. Ну а если родители не согласны с вашим выбором образования? Получается, что вы сильно зависите от родителей». У нас не так. Каждый может изучать, что он хочет, за счет государства. Это небольшой, но показательный пример».

«Государственный индивидуализм», как назвал его Берггрен, делает возможной любовь между двумя людьми в ее самом независимом виде. Жена не уходит из семьи не потому, что муж хранит пин-код от общего банковского счета в своем сейфе. Муж не прикусывает язык за семейным обедом, поскольку тесть владеет фабрикой. «Истинная любовь и дружба возможны только между равными и независимыми индивидуумами», – пишут Берггрен и Трегорд. То есть главные купидончики у нас, оказывается, социал-демократы.

Берггрен заметил, что в Германии все делается по-другому: государственная помощь оказывается семье. Таким образом закрепляется традиционный институт семьи с отцом в роли главы и добытчика. «Швеция устроена иначе. Главная цель – не зависеть от семьи. Жена не зависит от мужа, дети получают независимость в восемнадцать лет, старики не зависят от помощи своих детей – все эти обязанности берет на себя государство».

«Но не заменяется ли таким образом одна зависимость другой – от государства? Это ведь возвращает нас к опасениям относительно тоталитаризма?» – поинтересовался я.

«Мы не утверждаем, что люди полностью независимы – они зависят от государства. Можно, конечно, говорить о тоталитаризме, но я с этим не согласен. Я считаю, что это больше похоже на эквивалентный обмен. Можно получить огромную степень свободы и таким образом самореализоваться, если признать, что именно демократическое государство предоставляет возможность для такой автономии. Я бы не стал ударяться в крайности и считать это тоталитарным государством.

Для американцев и англичан государство – пугало. В Штатах не могут ничего сделать со здравоохранением, настолько все боятся государства. Но для нас главное – не то, что государство диктует, как нужно жить, а то, что оно предоставляет систему поддержки. Общество неоднородно, возможности его членов различны, но мы можем поднять всех на один уровень, чтобы дать всем людям свободу и возможность самореализации, которые раньше были привилегией узкого круга лиц».

Мне кажется, проблема этой социальной инженерии состоит в том, что она использует особенности шведского характера, например, любовь к одиночеству и обособленности. В сегодняшней Швеции большинство студентов живет поодиночке, самый высокий в мире процент разводов (что некоторые сочтут позитивным явлением), самый высокий в мире процент домохозяйств из одного человека и самое большое число одиноких стариков.

Кроме того, в массовом сознании закрепляется широко распространенный шведский стереотип, что человек должен решать свои проблемы сам. Шведы не любят просить друг у друга помощи, они предпочитают страдать молча. Одной из граней этого является понятие duktig: если человек duktig, то он не нуждается в чужой поддержке. А поскольку duktighet – высший идеал шведа, то просить о помощи и даже предлагать ее – нечто выходящее за рамки принятого в обществе.

Почему шведы настолько зациклены на самодостаточности и независимости? Почему такие радикальные социальные перемены, как государственная опека над детьми, разводы и секуляризм, широко прижились в Швеции?

«Я думаю, что здесь сыграл роль положительный опыт самообеспеченности, – пишет Даун. – Это понятие существовало с давних пор, но его конкретное воплощение стало возможным лишь после социальных реформ 1960-х. Перемены в обществе, такие как рост числа работающих женщин, совершенствование способов контроля над рождаемостью, ослабление влияния церкви и традиций, не оказывали столь серьезного влияния. Таким образом, можно сделать вывод о том, что для шведов и до 1960-х (а возможно, и задолго до них) была характерна большая эмоциональная отстраненность, чем во многих других странах мира».

В Швеции самодостаточность и автономия – все. Одолжения любого рода, эмоциональные, светские или материальные, неприемлемы. Шведы даже не любят оставлять без ответного жеста предложенную им выпивку.

«Многие шведы испытывают сильную потребность в независимости. Она может выражаться в желании быть в одиночестве, а также избегать быть обязанным», – пишет Эке Даун. В его книге цитируется исследование, в ходе которого 70 процентов шведов подтвердили, что смогли бы обходиться без друзей в течение долгого времени. На тот же вопрос дали положительный ответ лишь 41 процент прослывших нелюдимыми финнов, причем вдвое больше финнов сообщило, что будут огорчены и расстроены разлукой с друзьями.