Всегда только долг.

Учиться. Быть примером. Использовать возможности. Она и сама их использовала, эта некрасивая женщина, так надеявшаяся на мужа. А он взял и подвел.

Умер.

Но остался сын. И дочери. Их она пыталась пристроить замуж, но дочери пошли в нее, и красотой не отличались. Приданое она тоже не могла им выделить. А сила?

Силы крохи.

Тех бы хватило, будь она менее требовательной в том, что касается женихов, но…

- …тебе следует думать не о любви, а о долге, - голос сух и она почти иссохла, темная фигура у запотевшего окна. – Семье требуется твоя помощь, а ты…

Он старался.

Честно.

Учиться. Быть достойным. Оправдывать надежды. Искать. Использовать шансы. Все. Любые. Жить ради…

В какой-то момент мне даже стало жаль Гришку. А еще я поняла, о чем говорила Лилиана. Это больно, когда ломают душу. Когда понимаешь, что вся твоя прошлая жизнь – ошибка. Или если не ошибка, то эта жизнь могла бы сложиться совсем иначе.

И выходит, что Гришка меня любил?

Раньше?

В самом начале… какое-то время? И эта мысль, что у него могло бы быть… что он мог бы быть счастлив, его разрушила? Свела с ума? Или то, что он несчастен, а у меня все хорошо?

Или то, что все его усилия пошли впустую? Столько сил, а… зря? И причиной тому – я? Так ведь проще, если назначить кого-то… кого-то другого, кого можно ненавидеть.

- Иди, - сказала я ему. – Тебе туда…

Я махнула в сторону дуба.

И душа отступила.

Пусть.

Я не виню его… так получилось. У меня тропа из кладбищенских лютиков. И живая вода в ладони. Легкая и мягкая, как пух… выпей и вернись.

Это же просто.

Там Лют. Он расстроен. И остальные тоже. Обрадуются, если вернусь… и скажу, что не смогла. Я ведь и не должна, не обязательно превращать жизнь в подвиг.

Скажу… что может выброс случиться.

Что источник гибнет.

Их ведь много по миру, одним меньше, одним больше… территорию перекроют. Упыревка? Да, придется эвакуировать, но это тоже вполне решабельно. Князь не станет возражать.

Мне так кажется.

Но я упрямо иду.

Призраки?

Еще?

Хотя… Мама и отец. Вместе? За руки держатся. Какие молодые. Какие красивые… и меня не видят. Смотрят друг на друга, никак не налюбуются. Но на душе становится легче, если они вместе, то выходит, все не зря? Или… если бы они остались жить?

Как бы оно было?

Они бы так и прошли всю жизнь за руку, глядя друг на друга? И я бы грелась в их любви? Или же мне в ней не нашлось бы места? Или эта первая любовь прошла бы с осенней листвой? Чуть позже? Он бы вдруг понял, что привязал себя к человеческой женщине с мелкими её заботами, в которых нет ничего героического.

Она бы осознала, что жить с тем, кто жаждет подвига, сложно. Да и вовсе разные они…

Не знаю.

И не узнаю. Пускай себе.

Дед.

Этот мрачен. Выглядит ожившим идолом, каменным и страшным. Взгляд его тяжел. И я останавливаюсь.

- Здравствуй, - говорю.

- Явилась.

- Не к тебе, - качаю головой и зачем-то поясняю. – Дядя вернулся. В храм. И служит в нем. Он… хороший человек. Я думаю. Герой. Кавалер ордена Андрея Первозванного.

И по тому, как разглаживаются черты лица, понимаю, что для него важно было услышать. А потом он горбится, и по камню ползут трещины.

- Я… виноват… но я не убивал. Клянусь, не убивал.

Киваю.

Верю.

Ему незачем врать. Я даже знаю, кто…

- Это она, да? Поэтому так боится ворон. Птицы видели…

Здесь легко думается. И нет, вся жизнь перед глазами не мелькает, но думается все равно легко. И дышится тоже.

А дед отводит глаза.

И снова тени… в тенях, оказывается, столько всего сокрыто.

- …опозорила! – голос этот разлетается над головой. – Что теперь о нас думать будут? О тебе, обо мне… променяла… на кого? На нелюдя…

Тень мечется.

Тень возмущена.

- Посмотришь, к весне вон уйдет, бросит… им-то человеческие девки только для забавы надобны. Что? Женился? По своему обычаю? Ну да… только обычай у них простой. Захотел – женился на одной, захотел – на другой… бросит он её, попомни мои слова. И куда эта дурочка явится? А сюда же… небось, и не одна, а брюхатая… станут пальцами тыкать, говорить…

Его бормотание стихало.

А я…

Я покачала головой. Надо же, было время, когда все взрослые люди казались мне такими… серьезными? Важными? Такими… знающими, как справляться с жизнью. А выходит, что не знают они ничего.

Совсем как я.

- Погоди, - окликает тень. И я останавливаюсь. Я знаю, что дед не станет просить прощения. Гордыня – тоже грех, но не мне его судить.

Я и не буду.

Останавливаюсь. Оборачиваюсь, благо, никаких запретов на это нет. И дед приближается. Странно, что он здесь, а не…

- Вина есть на мне, но… пусть судит тот, кто… - ему тяжело говорить. И я склоняю голову. Да, пусть он судит. Когда дед сумеет попасть на тот суд. Он просто смотрит.

И молчит.

А я вдруг… какая же я глупая. Это ведь шанс.

- Расскажи. Дядя… привез кое-какие записи. Книгу…

Дед кривится.

- Дураком я был. Мир менялся. Всегда меняется, но мне казалось, что слишком уж быстро. И тяжко. Уважение уходит. Почитание уходит. Новые времена, новые порядки… девки штаны надели.

Ну да, ужас какой.

- Красится стали так, что тошно… газеты откроешь, там тоже непотребщина. И по телевизору… была, пока не выкинул.

Это он еще в интернет не заглядывал.

Но что-то начинаю понимать.

- Мы поставлены были блюсти храм. И святыню в нем… которая была когда-то, да не доглядели.

- Переглядели, скорее уж. Её тот наш предок, который с реформой церковной не согласен был, спрятал.

- И правильно сделал, - дед грозно хмурит брови, но я не боюсь.

Его уже нет.

А я есть.

Пока во всяком случае.

- А то б вывезли, украли бы… ворье… тогда-то и развал начался. Вольнодумство…

- Ты его искоренить решил.

- Отыскать, - вздохнул дед. – Святыню. Вернуть туда, где ей самое место. В храм… бумаги вот перебирал, поздние. Там не то, что указаний, где искать, там и крохотных намеков нету. Те, кто после вернулся, они… не знали сами. А если кто