– Мне страшно не хочется выступать в роли носителя плохих новостей, но смею заверить: в подростковом возрасте все значительно осложнится.

– По опыту знаю, все осложнилось с самого начала.

– Так что вы не станете описывать своего сына как милого, скромного и абсолютно нормального мальчика?

– Кого, Стюарта? Честно вам скажу, у него напрочь отсутствуют все перечисленные вами качества.

– А куда вы пристраиваете Стюарта, когда вам приходится путешествовать?

Едва задав этот вопрос, Клер поняла: теперь Эндрю знает, что она говорила о нем с Ходди. Иначе откуда бы ей стало известно, что он вдовец?

К счастью, Эндрю не придал особого значения этому ее промаху, лишь окинул пристальным взглядом, а затем ответил:

– Он остается с моими родителями.

– И вы беспокоитесь о нем?

– Да, конечно, беспокоюсь… Но не столько о Стюарте, сколько о тех, кто оказывается в радиусе пяти миль от него. В данный момент тревожусь о родителях… об их доме… машине… собаке. Если процитировать одного из его школьных воспитателей, Стюарт обладает незаурядными разрушительными способностями.

– Разрушительными?

– Преподаватели бывшей школы сочинили на него примерно следующую характеристику: “Высока вероятность того, что сконструирует в подвале собственного дома атомную бомбу”. Нет, разумеется, я объяснял им, что держу плутоний в надежном месте, в самом верхнем ящике шкафа, так что ему не достать, но они предложили нам искать другой выход из этой ситуации.

– Значит, вашего сына вышибли из школы?

– Ну не то чтобы вышибли, но пришли к выводу, что будет лучше для Стюарта и всей школы, если он поступит в другое образовательное заведение. И оказались правы, сейчас он гораздо счастливее. В университете ему нравится куда больше.

– А разве в Кембридже есть детская школа?

– Нет. Он ходит в университет. В Тринити-колледж, это моя альма-матер.

– Но мне казалось… вы говорили, ему только девять.

– Да, девять.

– И он учится в Кембридже?

– Под надзором воспитателей, разумеется.

– Да, конечно…

– Видите ли, он… считается довольно продвинутым для своего возраста.

– Так значит, ваш сын – гений?

– Судя по всему, да.

– И вы, наверное, страшно гордитесь им?

– Да, хотя последнее время он испытывает, как мне кажется, даже какой-то нездоровый интерес к ракетостроению. И мне трудно провести границу между гордостью и страхом за его жизнь. – Эндрю остановился у ворот из сварного железа. – Ну вот мы и пришли.

Он толкнул калитку, и они вошли во двор перед домом Бальдессари. Поднялись по ступенькам к двери, постучали.

Эндрю обернулся к ней.

– Знаете, то, что вы сказали вчера вечером в ресторане, очень много для меня значит.

– А что я сказала?

– Что даже самые маленькие, с виду незначительные истории могут оказаться важными, если они помогают понять человека.

– Вы хотите сказать, все эти мои мысли не столь уж глупы?

– Ничуть. Я был очень удручен тем, как складывается работа над книгой, как медленно она продвигается, что даже начал испытывать нечто похожее на отчаяние. А вы… вы говорили так страстно, убежденно, напомнили мне молодость, каким я был тогда, что чувствовал, когда начинал.

– Вот как?

Эндрю придвинулся к ней поближе.

– Я подумал… скажите, вы будете на моей лекции завтра?

– Конечно.

Он что-то собрался сказать, но в этот момент дверь распахнулась. Перед ними стояла Габриэлла. И ее знаменитая ослепительная улыбка в тысячу ватт сразу померкла, как только она увидела Клер. Возникло странное ощущение, словно Габриэлла нарушила момент особой интимной близости между ними, хотя они ничего такого не делали, просто стояли рядом и разговаривали. Габриэлла обладала тем же “радаром”, что и Рената, и теперь включила его на полную мощность, чтобы разобраться, что же происходит между этими двумя. Впрочем, обнаруживать было особенно нечего, однако у Клер возникло твердое убеждение, что это неважно. Она сразу поняла, что умудрилась стать злейшим врагом Габриэллы на всю жизнь – лишь потому, что пришла вместе с ее мужчиной.

– Дорогой! – воскликнула Габриэлла, обращаясь к Эндрю. И тут же взяла его под руку. – И Кэрри, какой сюрприз!

– Мы весь день просидели в библиотеке, – сказал Эндрю, видимо, спешил объяснить их совместное появление в доме Бальдессари. – И Клер пришла забрать свою… подопечную, так что…

Господи боже, он только делает хуже, встревожилась Клер. Голос звучит как-то виновато. Может, он тоже уловил этот “радар”. Хотя по своему опыту Клер знала: мужчины редко замечают, когда женщина в метафорическом смысле вешает им на шею табличку с надписью: “Мой! Руки прочь!”

– И знаешь, что самое забавное, – продолжал бормотать он, – оказывается, Клер тоже работает над историей Испанского заговора…

Нет, он ничего не замечал. В глазах Габриэллы зловеще мерцал огонек собственника и плохо скрываемой враждебности. “Большое вам спасибо, господин Кент”, – сердито подумала Клер. Очень хорошо, что она уезжает завтра и они больше никогда не увидятся. Габриэлла воспылала к ней ревностью и злобой, и здесь становится небезопасно.

– Не вижу причин для беспокойства, – заметила Гвен, когда они с Клер торопливо шагали через пьяццу, направляясь к библиотеке.

– Несколько лет тюремного заключения – весьма веская причина для беспокойства.

Прямо у них из-под ног в воздух вспорхнула целая стая голубей, серебристые крылья весело вспыхнули в лучах солнца. Встали американки сегодня поздно, на площади уже собралось много туристов. У них оставалось всего минут пять на то, чтобы подменить дневник, иначе было просто не успеть на лекцию Эндрю.

– Но вы же вчера заходили к Стефании, почему же сразу не забрали его у меня?

– Пока сообразила, было уже поздно. Библиотека все равно закрыта, во всяком случае официально. Я не смогла бы вернуть его на место.

– Думаю, судья бы понял, что сотворили мы это не из злого умысла. Что это всего лишь забавное недоразумение.

– Чем это ты занималась вчера, изучала итальянское законодательство, что ли? Не хочется возражать тебе, но не думаю, что судья счел бы этот инцидент “забавным”. Хотя, – Клер улыбнулась, – если б ты взяла всю вину на себя, я бы осталась на свободе.

– Это как понимать?

– Ты несовершеннолетняя, так что в тюрьму посадить тебя нельзя. Возможно, они перекрыли бы тебе доступ в страну, лет эдак на двадцать-тридцать, тем бы и ограничились. Ну, готова ради меня на такой подвиг?