Я кладу в его руку еще два шиллинга.

— Счастливого Рождества, приятель.

Мальчик исчезает в темноте, а я стучу в покрытую толстым слоем грязи и копоти дверь. Она открывается со скрипом, и я вижу древнего китайца. Тени под его глубоко сидящими глазами делают старика похожим скорее на привидение, чем на живого человека; но тут он улыбается, демонстрируя зубы — темно-коричневые, как сгнившие фрукты. Он жестом предлагает нам последовать за ним в комнату с низким потолком; комната набита битком. Вокруг я вижу тела, тела… Люди лежат на полу, глаза полузакрыты; кое-кто бормочет себе под нос, произнося длинные цепи слов, не имеющих никакого смысла. Пустая речь прерывается долгими паузами или слабым смехом, от которого мороз идет по коже — за этими звуками ощущается полностью опустошенная душа… Моряк с кожей темной, как индийские чернила, свернулся в углу и спит. Рядом с ним — мужчина, который выглядит так, словно он уже никогда не проснется.

От паров опиума у меня слезятся глаза и першит в горле. Опиума в воздухе столько, что будет настоящим чудом, если мы выберемся отсюда, не одурев сами. Я прижимаю к лицу носовой платок, чтобы дышать через него.

— Смотри под ноги, — предупреждает Картик.

Несколько хорошо одетых джентльменов собрались вокруг опиумной чаши и замерли в ступоре, с открытыми ртами. Над ними висит веревка, протянутая через всю комнату, а на веревке болтаются выцветшие тряпки, изображающие занавес, от них воняет прокисшим молоком.

— С какого ты корабля, юнга? — слышится голос из темноты.

Чье-то лицо возникает в круге света. Это индиец.

— Я не матрос, — отвечает Картик. — И не юнга.

Моряк-индиец смеется. От угла его глаза через всю щеку тянется уродливый шрам. Я содрогаюсь при мысли о том, как он мог получить такой шрам и что могло случиться при этом с его товарищами… Моряк нащупывает кинжал, висящий у него на поясе.

— Так ты — дрессированная собака англичан?

Он тычет в мою сторону кинжалом. И издает лающий звук, который переходит в хриплый смех, а потом — в ужасающий кашель; на ладони, которую индиец подносит ко рту, остается кровь.

— Англичане, — он выплевывает это слово. — Из-за них мы живем вот так. Мы — их собаки, ты и я. Собаки. Чего бы они ни обещали, верить им нельзя. Но опиум Чин-Чина делает мир слаще. Кури, друг мой, и ты забудешь о том, что они с нами делают. Забудешь, что ты — собака. Что ты всегда будешь собакой.

Он показывает концом кинжала на липкий черный шар опиума. Моряк готов превратить в дым все тревоги и уплыть в забвение, где он никому не подчиняется. Мы с Картиком движемся дальше сквозь клубы дыма. Китаец ведет нас в крошечную комнатку и просит немножко подождать, а сам исчезает за тряпкой, которой занавешена очередная дверь. Картик крепко сжимает зубы.

— Что сказал тот человек…

Я умолкаю, не зная, как продолжить.

— То есть, я хочу сказать, я надеюсь, ты знаешь, что я никогда ничего подобного не думала.

Лицо Картика застывает:

— Я не такой, как те люди. Я Ракшана. Высшая каста.

— Но ты тоже индиец. Они твои соотечественники.

Картик качает головой.

— Каста определена судьбой. И надо просто принять это и жить по закону.

— Но ты и сам в это не веришь!

— Я в это верю. Беда того человека в том, что он не в силах принять свою судьбу и жить по законам своей касты.

Я знаю, что индийцы несут знак своей касты, как печать на лбу, чтобы все сразу ее видели. И знаю, что в Англии тоже есть скрытая кастовая система. Какой-нибудь рабочий никогда не будет заседать в Парламенте. И ни одна женщина тоже туда не попадет. Но я никогда не задумывалась об этом.

— Но как насчет воли и желания? Что, если кому-то захочется изменить порядок вещей?

Картик внимательно оглядывает комнату.

— Ты не можешь сменить касту. Ты не можешь сопротивляться судьбе.

— Но это значит, что у вас нет надежды на лучшую жизнь. Это тупик.

— Это в твоих глазах все выглядит подобным образом, — тихо отвечает Картик.

— Что ты имеешь в виду?

— Что это дает спокойствие — когда ты следуешь пути, проложенному перед тобой, знаешь свой курс и играешь свою роль в общем движении.

— Но можешь ли ты быть уверен, что движешься правильным курсом? Что, если судьбы не существует, а есть только выбор?

— Тогда мой выбор таков: я отказываюсь жить без судьбы, — говорит Картик с легкой улыбкой.

Он выглядит таким уверенным, а я полна колебаний.

— Неужели тебя никогда не охватывали сомнения? Хоть какие-то?

Улыбка Картика гаснет.

— Да, было.

Мне хочется узнать, чего касались эти сомнения, но возвращается китаец и прерывает наши рассуждения. Мы идем следом за ним, раздвигая зловонные тряпки. Китаец показывает на жирного англичанина, с толстыми, как слоновьи ноги, руками.

— Мы ищем мистера Чин-Чина, — говорит Картик.

— А, его ищете… Я купил это заведение три года назад у прежнего владельца. И кое-кто теперь зовет меня Чином. А другие называют дядюшкой Билли. Хотите узнать вкус счастья?

На низком столике перед ним красуется чаша с опиумом. Чин помешивает густую черную массу. Он поднимает липкую, похожую на деготь каплю опиума — и та падает в деревянную трубку. Я с ужасом вижу на шнурке на его шее обручальное кольцо моего отца.

— Откуда у вас это кольцо? — спрашиваю я хриплым шепотом, который, как я надеюсь, может сойти за голос юноши.

— Симпатичное, правда? Постоянный посетитель мне его дал. Честная сделка. Обмен на опиум.

— А он сам еще здесь? Тот человек?

— Не знаю. У меня ведь не пансион, я не пересчитываю жильцов.

— Чин…

Настойчивый, но очень хриплый голос доносится из-за драной занавески. Чья-то рука просовывается сквозь висящее тряпье. Рука дрожит, нащупывая трубку с опиумом. На худых пальцах висит на цепочке изящный золоченый футляр для карманных часов.

— Чин, возьми это… Дай мне еще…

Отец.

Я отбрасываю в сторону грязную занавеску. Мой отец лежит на засаленном рваном матрасе в одних лишь брюках и рубашке. Его сюртук и пальто наброшены на какую-то женщину, растянувшуюся прямо поперек его тела и тихо храпящую. Дорогой галстук и ботинки исчезли — то ли украдены, то ли отданы в обмен на отраву. Оглушительная вонь мочи захлестывает меня, я с трудом сдерживаю тошноту.

— Отец!..

В тусклом свете он пытается рассмотреть меня, понять, кто это стоит перед ним. Его глаза налиты кровью, зрачки расширены до предела.

— Привет, — говорит он, мечтательно улыбаясь.