(разума) деятельности, естественно стремится стать неподвижным, то правильным и полным определением науки будет следующее: она есть неизменное понимание неизменно существующего, в стремлении и в способности образовать которое раскрывается природа человеческого разума» (Розанов, 1886, с.1–2).

Неважно, насколько Розанов ближе к истинному определению того, что есть разум. Уже присутствующая в его определении невнятность, не позволяющая создать однозначный образ «разума», который он определяет, говорит о том, что это определение еще далеко не последнее. Важно другое – в этом определении ощущается влияние заговорившей о процессах психологии конца прошлого века. Если основной вопрос Декарта, как его видит великолепный знаток картезианства Куно Фишер, это: «Как из мышления выходит з н а н и е?» (Фишер, 1906, с.287), то определение Розанова, это уже некая попытка ответить на этот вопрос.

Но тогда встает другой вопрос: а что ощущается источником определения Декарта? Из какой среды оно вышло, с его попыткой определять разум через способность рассуждать? Когда я вчитываюсь в него, мне видится Платон с его исследующим рассуждения Сократом.

Можно ли говорить о Декарте как о последователе платонизма? Только не исходя из фактов его биографии! Если почитать его собственные высказывания о Платоне, то никакой связи между двумя философскими системами нет даже и близко. Декарт сделал все, чтобы никогда не могли сказать, что у него были предшественники. Однажды в Голландии, когда заехавший к нему гость попросил разрешения посмотреть его библиотеку, Декарт показал ему анатомируемого им теленка со словами: «Вот моя библиотека!» И хвастался этим впоследствии.

Чтобы это стало очевидно, приведу выдержку из его «Правил». Она показывает путь рассуждений, приведший Декарта к отказу от опоры на предшественников. Это Правило № III, которое к тому же поможет нам понять его метод.

«Касательно обсуждаемых предметов следует отыскивать не то, что думают о них другие или что предполагаем мы сами, но то, что мы можем ясно и очевидно усмотреть или достоверным образом вывести, ибо знание не приобретается иначе.

Следует читать книги древних, поскольку огромным благодеянием является то, что мы можем воспользоваться трудами столь многих людей как для того, чтобы узнать о тех вещах, которые уже некогда были удачно открыты, так и для того, чтобы напомнить себе о тех остающихся во всех дисциплинах вещах, которые еще надлежит придумать. Но при всем том есть большая опасность, как бы те пятна заблуждений, которые возникают из-за слишком внимательного чтения этих книг, случайно не пристали к нам, сколь бы мы тому ни противились и сколь бы осмотрительными мы ни были. Ведь писатели обычно бывают такого склада ума, что всякий раз, когда они по безрассудному легковерию склоняются к выбору какого-либо спорного мнения, они всегда пытаются изощреннейшими доводами склонить нас к тому же; напротив, всякий раз, когда они по счастливой случайности открывают нечто достоверное и очевидное, они никогда не представляют его иначе как окутанным различными двусмысленностями, либо, надо думать, опасаясь, как бы не умалить достоинства открытия простотой доказательства, либо потому, что они ревниво оберегают от нас неприкрытую истину.

Так вот, хотя бы все они были искренними и откровенными и никогда не навязывали нам ничего сомнительного в качестве истинного, но всё излагали по чистой совести, однако, поскольку вряд ли одним человеком было сказано что-нибудь такое, противоположное чему не было бы выдвинуто кем-либо другим, мы всегда пребывали бы в нерешительности, кому из них следует поверить. И совершенно бесполезно подсчитывать голоса, чтобы следовать тому мнению, которого придерживается большинство авторов, так как, если дело касается трудного вопроса, более вероятно, что истина в нем могла быть обнаружена скорее немногими, чем многими. Но хотя бы даже все они соглашались между собой, их учение все же не было бы для нас достаточным: ведь, к слову сказать, мы никогда не сделались бы математиками, пусть даже храня в памяти все доказательства других, если бы еще по складу ума были способны к разрешению каких бы то ни было проблем, или философами, если бы мы собрали все доводы Платона и Аристотеля, а об излагаемых ими вещах не могли бы вынести твердого суждения: ведь тогда мы казались бы изучающими не науки, а истории» (Декарт, Сочинения, т.1, с.82–83).

Что эти слова – не случайность, не к слову пришлись, показывает то, что Декарт вставляет это рассуждение и в другие свои сочинения. Например, в «Разыскании истины посредством естественного света» обнаруживаем:

«Однако я вовсе не стремлюсь исследовать, что знали другие или чего они не знали; мне довольно заметить, что если бы даже вся наука, какой только можно желать, содержалась в написанных книгах, все равно то хорошее, что в них есть, перемешано с таким количеством бесполезных вещей и беспорядочно раскидано в такой куче огромных томов, что для прочтения всего этого потребовалось бы больше времени, нежели нам отпущено в этой жизни, а для выборки полезных истин – больше ума, нежели требуется для самостоятельного их открытия.

Это позволяет мне надеяться, что вы охотно усмотрите здесь более легкий путь, и истины, кои я изложу, будут хорошо вами приняты, хотя я и не заимствовал их ни у Аристотеля, ни у Платона» (Там же, с.155).

Наверное, это было поветрие времени. Мыслители начала XVII века чуть ли не в голос предлагали отбросить весь прошлый научный хлам и переоткрыть все заново с помощью разума или метода. Например, Френсис Бэкон, пришедший к идее нового метода почти одновременно с Декартом, но выпустивший свой «Новый органон», где этот метод излагается, на полтора десятилетия раньше, в 1620 году. Стоит привести его обоснование нового подхода: «Наш <…> способ столь же легок в высказывании, сколь труден в деле. Ибо он состоит в том, что мы устанавливаем степени достоверности, и рассматривая чувство в его собственных пределах и по большей части отбрасывая ту работу ума, которая следует за чувством, а затем открываем и прокладываем разуму новый и достоверный путь от самых восприятий чувств. Без сомнения, это понимали и те, кто такое же значение придавал диалектике. Отсюда ясно, почему они искали помощи разуму, относясь с подозрением к прирожденному и самопроизвольному движению ума. Но слишком поздно прилагать это средство, когда дело уже загублено: после того как ум уже пленен привязанностями повседневной жизни, ложными слухами и учениями, когда он осажден пустейшими идолами. Итак, это искусство диалектики, поздно (как мы сказали) становящееся на защиту разума и никоим образом не поправляющее дело, скорее повело к укреплению заблуждений, чем к открытию истины. Остается единственное спасение в том, чтобы вся работа разума