рассуждения далее ничем уже не определяются. Мы можем назвать их понятиями или эйдосами. Но они первоосновы человеческой способности познавать. Подход видится единственно правильным, но в его первой части, в первом требовании таится возможность ошибки: «они должны быть столь ясны и самоочевидны, чтобы человеческий ум не мог усомниться в их истинности», то есть соответствии действительности, тому, что есть.

Мы опять сталкиваемся с «очевидностями разума». А это значит, что у нас не может быть уверенности ни в каких основаниях, которые может предложить наука, пока не будет дан ответ на вопрос, что такое разум и что такое его очевидности. Да, пожалуй, еще и как он их сличает с действительностью. Иными словами, постановка Декартом вопроса о первоначалах философии есть задача чисто психологическая. И пока она не будет решена психологически, все философствования будут «системотворчеством», как, к примеру, характеризуется беспочвенная часть философий Канта или Гегеля.

«Затем надо попытаться вывести знание о вещах из тех начал, от которых они зависят, таким образом, чтобы во всем ряду выводов не встречалось ничего, что не было бы совершенно очевидным» (Там же, с.302).

Далее Декарт переходит к образу науки как таковой. И это его рассуждение опять вторит Сократу, значит, и Платону: «Нет для государства большего блага, как иметь истинных философов. <…> Неразумные животные, которые должны заботиться только о своем теле непрерывно, и заняты лишь поисками пищи для него; для человека же, главною частью которого является ум, не первом месте должна стоять забота о снискании его истинной пищи – мудрости. <…>…высшее благо, как показывает даже и помимо света веры природный разум, есть не что иное, как познание истины по ее первопричинам, т. е.мудрость; занятие последнею и есть философия. Так как все это вполне верно, то нетрудно в том убедиться, лишь бы правильно все было выведено.

Но поскольку этому убеждению противоречит опыт, показывающий, что люди, занимающиеся философией, часто менее мудры и менее рассудительны, чем те, кто никогда не посвящал себя этому занятию, я желал бы здесь кратко изложить, в чем заключаются те науки, которыми мы теперь обладаем, и какой ступени мудрости эти науки достигают. Первая ступень содержит только те понятия, которые сами по себе настолько ясны, что могут быть приобретены и без размышления. Вторая ступень охватывает все то, что дает нам чувственный опыт. Третья – то, чему учит общение с другими людьми. Сюда можно присоединить, на четвертом месте, чтение книг, конечно не всех, но преимущественно тех, что написаны людьми, способными дать нам хорошие наставления; это как бы вид общения с их творцами. Вся мудрость, какой обычно обладают, приобретена, на мой взгляд, только этими четырьмя способами. Я не включаю сюда божественное откровение, ибо оно не постепенно, а сразу возвышает нас до безошибочной веры. Однако во все времена были великие люди, пытавшиеся подняться на пятую ступень мудрости, гораздо более высокую и верную, чем предыдущие четыре: они отыскивали первые причины и истинные начала, на основе которых можно было бы объяснить все доступное для познания. И те, что проявили в этом особое старание, получили имя философов. Никому, однако, насколько я знаю, не удалось счастливое разрешение этой задачи. Первыми и наиболее выдающимися из философов, чьи сочинения дошли до нас, были Платон и Аристотель. Между ними существовала только та разница, что первый, блестяще следуя по пути своего учителя Сократа, простосердечно убежден, что он не может найти ничего достоверного, и довольствовался изложением того, что казалось ему вероятным; с это целью он принимал известные начала, посредством которых и пытался давать объяснения прочим вещам, Аристотель же не обладал такой искренностью. Хотя он и был в течение двадцати лет учеником Платона и принимал те же начала, что и последний, однако он совершенно изменил способ их изложения и за верное и правильное выдавал то, что, вероятнее всего, сам никогда не считал таковым. Оба этих богато одаренных мужа обладали значительной долей мудрости, достигаемой четырьмя указанными выше средствами, и в силу этого стяжали столь великую славу, что потомки предпочитали придерживаться их мнений, нежели отыскивать лучшие» (Там же, с.302–304).

Понимал ли Декарт Платона – тема отдельного исследования.(Биографы рассказывают, что он не только любил читать древних, но и очень хорошо подражал им сам. А для этого какое-то понимание необходимо.) Но то, что он его неплохо знал, очевидно. Более того, при внимательном чтении Декарта постоянно натыкаешься на куски, которые прямо вторят Платону иногда по содержанию, а часто и по внешней форме. Это значит, что его собственный разум ощущал соответствие платонизма действительности, даже если Декарт и не смог или не захотел выразить это словами. Для нас же это означает наличие действительной преемственности между этими творцами парадигм, как бы ни были они несхожи. Парадигма науки нового времени рождается как творение критического ума, который хорошо знал парадигму Платона и сверил ее с окружающей его действительностью. Действительность отличалась, и новая парадигма родилась иной, вроде бы совсем не схожей с материнской. Но что-то очень важное, именно основное, в них едино. И это надо бы исследовать отдельно и со всей возможной тщательностью.

Пока же я ограничусь намеком, извлеченным из «Картезианских размышлений» Мамардашвили:

«…наша обычная психика – довольно нелепое создание природы и чаще всего находится в хаотическом или вялом состоянии. Она мертва, если не существуют какие-то точки (она не одна), вокруг которых происходит интенсификация нашей психической жизни.<…>

Допустим, такой фиксированной точкой является смерть, в той мере, в какой мы размышляем о ней. Если размышляем, она меняет наш режим жизни. Это и есть точка интенсивности. Таких точек немного. Бог – такая точка. И казалось бы, они излишни, бесполезны. В них нет никакой утилитарной пользы. И в этом смысле они избыточны. Но оказывается все же, что должны быть такие избыточные точки. Бессмысленная в своей избыточности интенсивность вокруг них меняет смыслы нашей жизни. Смыслы нам доступны и понятны, а сами эти точки недоступны и непонятны. Скажем, что бы мы ни думали о Боге и как бы ни размышляли о смерти, они остаются для нас столь же непонятными, как и в начале размышления. Но что-то случится с нами. Или – такой же точкой является точка “безразличия”. Попасть в нее очень трудно. Часто, на словах, вглядываясь в Декарта, который проделал подобный опыт, мы можем об этом говорить, но поди сделай это сам, без Декарта.

То есть я хочу сказать, что Декарт, который проделал опыт медитации, сам, как человек, проживший необычную жизнь, является проблемой