— Да что ты! Ты ничего мне об этом не говорил.

— Разве? Наверное, я наложил мысленный запрет на все, что выглядит как дурная примета, и не снимаю его даже ради тебя. Я мило поговорил с Баррабеллом и ужасно напугал старушку Нину.

— А о чем они говорили?

— Он рассказывал о том, как одна из ведьм, Блонди, устроила сцену из-за того, что нервничала во время грозы. Знаешь, на некоторых людей и правда действует это… электричество. Они всегда извиняются и говорят, что ничего не могут с этим поделать.

— С Блонди все в порядке?

— Она совершенно успокоилась, как только молнии прекратились.

— Какая неудача.

— Что?

— Что случилась гроза.

— Ты ведь не…

— Нет, я-то не верю во всю эту чушь. Конечно, не верю. Я просто подумала, как неудачно вышло в отношении тех, кто верит.

— Эти олухи вполне нормально все перенесли. Молния ведь ударила не в театр. Но даже если бы это случилось, никто бы ничего не почувствовал, потому что в здании есть громоотвод.

— Да.

Помолчав, Эмили спросила:

— А как мальчик?

— Уильям Смит? Прекрасно. Он хорошо играет. Интересно, что будет с ним, когда он подрастет. Возможно, он бросит театр, но я надеюсь, что он продолжит играть. Он играет две роли.

— Окровавленного ребенка?

— И ребенка в короне. Они ведь суть одно. Слышала бы ты, как он стенает: «Не раньше может быть Макбет сражен, чем двинется на Дунсинанский склон Бирнамский лес»[107].

— Ну и ну!

— Да, моя девочка. Именно так.

— А как ты работаешь над этой сценой с призраками?

— Как обычно. Сухой лед. Люк в сцене. Подъемник. Фон из многочисленных шепчущих голосов. Сильный ритм. Появление королей — потомков Банко. Сцена заканчивается словами «Смеется надо мной кровавый Банко, детей своих показывает. — Так ли?» Следующий кусок — это чья-то невероятно глупая вставка; наверное, это сделал помощник режиссера в затрапезном театре в каком-нибудь захолустье. Удивительно, как он еще не выдал ведьмам красные носы и хлопушки.

— И что же идет дальше?

— Свет полностью гаснет, начинается общая суматоха. Крещендо. Шум. Голос Макбета. Возможно, бой барабанов — я пока не уверен. Снова голос Макбета, громко зовущий Леннокса. Звук шагов. Загорается тусклый свет, и Леннокс стучит в дверь. Макбет выходит, а дальше сцена идет так, как написано.

— Потрясающе.

— Ну, надеюсь, что так. С этим придется поработать.

— Да, конечно.

— С постановочной точки зрения это последний сложный эпизод.

— А Гастон может помочь со всем этим колдовством?

— Я не рискну его об этом просить. Он, конечно, помог бы, но он так увлекается… Знаешь, он по-своему немного сумасшедший. У него божий дар во всем, что касается клейдеаморов. Интересно, что ты скажешь о поединке. Меня он по-настоящему пугает.

— А это действительно опасно, Перри?

Он минуту помолчал.

— Нет, если верить Гастону, который всегда проверяет сцену. Он будет каждый вечер следить за ней. Эти двое достигли абсолютного совершенства в движениях. И по-человечески они тоже ладят друг с другом лучше, чем раньше. Мэгги, спасибо ей, поговорила с Саймоном, и он уже не такой ворчун, когда они не сражаются. И слава богу.

— Что ж, — сказала Эмили, — никто не может обвинить тебя в суеверности, это уж точно.

— Правда? И ты придешь на следующей неделе, когда мы будем играть от начала до конца и с реквизитом?

— Еще как приду, — сказала Эмили.

— Не знаю, что ты подумаешь о Гастоне. Вернее, о том, что я с ним делаю. Он носит большой церемониальный меч клейдеамор, и мы изготовим для него перевязь, чтобы он мог его удержать. Это настоящий меч, и он ужасно тяжелый. Гастон крепкий как бык. Он всюду следует за Макбетом, являясь кем-то вроде судьи. И в конце он понесет на острие меча его голову. Он как ястреб следит за тем, какие наброски Джереми делает для его костюма.

— А что за костюм?

— Как у всех его домочадцев. Прототип тартана, черное шерстяное трико, куртка и штаны из овечьих шкур. Массивный пояс, чтобы носить меч. Шлем с забралом для битв. Для своего последнего появления — с головой на мече — он предложил… э-э… алый плащ.

— Ой, бога ради, Перри!

— Знаю. Где бы он в него переоделся, и зачем? Вокруг него будет толпа сражающихся танов. Я указал ему на это, и в кои-то веки он не нашелся с ответом. Он напустил на себя обиженную величавость, сказал, что это была просто идея, и пустился в долгие рассуждения о символизме цвета.

— Кажется, я должна с ним познакомиться.

— Пригласить его на чай?

— Он тебе нравится? — недоверчиво спросила она.

— Ну, это было бы невозможно. Не думаю, что он может нравиться. Скорее, его можно назвать редким экземпляром. Нет, он может оказаться занудой и не уйдет домой.

— В таком случае не станем приглашать его к нам.

— Или принесет с собой голову Макбета, чтобы показать тебе. Мне он ее уже показывал, когда мы закончили дневную репетицию. Он сделал это в сумраке гардеробной. Я чуть сознание не потерял.

— Страшная?

— Кошмарная. Белая как простыня и так похожа на Дугала! С окровавленной раной на шее. Он хотел узнать, не будет ли у меня каких-нибудь предложений.

— А они у тебя были?

— Только одно: чтобы он ее поскорее прикрыл. К счастью, зрители увидят ее лишь на короткое мгновение. Он поворачивает ее лицом к Малькольму, который стоит на ступенях в глубине сцены. Она будет повернута к зрителям затылком.

— Они будут смеяться.

— Если это их насмешит, значит, они готовы смеяться над чем угодно.

— А ты что думаешь?

— Ну, конечно же, в прошлом над головой всегда смеялись, и администратор всегда говорит, что это нервная реакция. Может быть, и так, но я так не думаю. Я думаю, дело в том, что они знают: это не может быть голова Макбета, да и никого другого, и потому смеются. Они словно говорят: «Ну, это уж чересчур, ладно вам». И все же я собираюсь рискнуть.

— Рискни, желаю тебе удачи!

— Финальные реплики я убрал. В конце все таны кричат: «Да здравствует Шотландии король!» и указывают мечами на Малькольма. На него направлены все прожекторы. Надеюсь, зрители уйдут из зала с чувством облегчения и воодушевления, словно Шотландия освободилась от кошмара.

— Я тоже надеюсь. Думаю, так и будет.

— Пусть эта мысль посетит тебя, когда ты посмотришь пьесу.