же, искренне жаль переживающего катастрофическую трагедию болезни, которая влечет жизнь одаренного человека к столь ужасному и неотвратимому концу. И потому то, что написал о Ницше А. Ф. Лосев, может показаться по меньшей мере бестактным. Но – увы! – Ницше, создавая и публикуя свои главные произведения, уже не принадлежал только самому себе. Впоследствии он имел достаточное количество учеников, которые вдохновлялись его идеями, и что страшнее всего, осуществляли их в социальной практике. Если и можно как-то медицински оправдать Ницше за полное отсутствие ответственности в его деятельности, то его последователей уже не может оправдать ничто: история тоталитарных режимов XX века преподала слишком тяжелый урок.

Связан ли Ницше с романтизмом? Безусловно. Он шел от романтизма, а в свой поздний период стал его заклятым врагом. Но в своей творческой манере – остался эпигоном романтизма.

Ф. Шлегель, как мы помним, отстаивал свободу философского мышления от математизированно-системной схемы и от панлогизма абсолютно рационалистического мышления. Отсюда и свободный – с элементами художественности – стиль его работ. Правда, одновременно с этим он настаивал на внутренней строгости и честности мышления. Так вот. Ницше в полной мере использовал эту тенденцию философствования и создал свой и уже вполне независимый ни от какой логики изложения стиль «свободного» философического парения, подчиненного исключительно произволу собственной и весьма внешне осознаваемой личности.

А. В. Михайлов, между тем, предупреждает, что «выделять различные, независимые друг от друга основания мысли Ницше, никоим образом не увлекаясь тем, что своей резкостью немедленно бросается в глаза, – таким путем, видимо, должна идти любая интерпретация Ницше в наши дни. Она же должна полностью учитывать философскую значимость всего поэтического и «дофилософского», стилевого и жанрового в работах Ницше. Однако ошибиться, интерпретируя Ницше, легче, чем быть уверенным в своей правоте!156. Этот «режим наибольшего благоприятствования» основан, вероятно, на весьма простом рассуждении: Фридрих Ницше занимает в истории культуры видное место, тексты же его сочинений преимущественно злы и вульгарны, следовательно, понять Ницше можно каким-то образом минуя то, что мы реально читаем в его сочинениях. И здесь мы сразу же оказываемся втянутыми в суть и основание всех резкостей стиля и мысли Ницше, то есть в утверждаемый им принцип ОТСУТСТВИЯ СВЯЗИ а) между различными основаниями мысли философа, б) между «поэзией» его работ и последовательностью мышления, в) между сочинениями немецкого философа и их читателем (который, по утверждению А. В. Михайлова, вряд ли их может понять и не ошибиться при этом).

Надо сказать, что в отличие от А. В. Михайлова (автора многих талантливых работ по истории философии) мы все же предпочитаем более всего доверять реальному тексту и реальному факту высказывания философа. Не только все творчество Ницше как неделимая целостность обусловливает понимание отдельной мысли философа, ной каждый контекстуально понятый элемент этого творчества (отдельная мысль) включает в себя суть этого целого (так мы можем отличить по одному абзацу Ницше от других авторов) и потому полноценна для читательского восприятия и анализа.

Когда Ницше говорит о том, что нужно «взалкать неистины»157, это не изыск отторгнутого от мысли резкого стиля, но именно важное и вполне оправданное в контексте работы философа положение, объективирующее его «недоверчивый подход к вещам» вообще158.

В своем «Антихристе» (смягченном в переводе А. В. Михайлова до «Антихристианина»159) Ницше писал: «Надо ли говорить, что во всем Новом завете только одно лицо вызывает уважение к себе и что это Пилат, наместник Рима? Принимать всерьез иудейские перебранки? Нет, на это он не пойдет. Иудеем больше, иудеем меньше – что ему?.. Аристократическая насмешка римлянина, перед которым бесстыдно злоупотребляют словом «истина», обогатила Новый завет единственно ценным высказыванием – в нем критика и уничтожение самого же христианства: «Что есть истина?…»160.

Итак, самое ценное в Новом завете – скепсис Понтия Пилата. Ведь мы познаем, считал Ницше, «не сущность вещей, а свою природу», поскольку «человек застит нам вещи»161. И для того, чтобы хоть в какой-то мере приблизиться к истине (если она хоть гипотетически существует), необходимо преодолеть в себе «человеческое, слишком человеческое». Но поскольку природа этого «человеческого» сама по себе нравственна, прежде всего необходимо преодолеть мораль. «Вера в «непосредственную достоверность», – парирует Ницше убеждениям романтиков – это моральная наивность, делающая честь нам, философам, – но не пора ли быть не только моральными личностями! Отвлекаясь от морали, эта самая вера – глупость, которая не делает нам чести! <…> У философа как существа, которое до сих пор водили за нос как никого на целом свете, есть право на «дурной характер», сегодня его долг в том, чтобы не доверять, чтобы злобно коситься, выглядывая из каждой бездны подозрения…»162.

Здесь Ницше очень точен, во-первых, сопрягая мораль с чувством очевидности существования мира и, во-вторых, выводя свой философский скепсис из чувства недоверия и подозрительности к людям и мирозданию. Не понятно только, каким образом, принципиально отвергая мораль как таковую, можно говорить о «долге» и вообще какой-либо ценностной оценке жизни и человеческого мышления или позиции. (Одно из самых «частотных» слов у Ницше – «совесть», контекстуальное значение которого совершенно отлично от общепринятого.) Между тем, Ницше намерен сокрушить понятие истины, опираясь на вовсе ничем не определенное понятие ценности, то есть надеется «перевернуть мир», принимая за «точку опоры» какое-то ничто: «Что истина ценнее видимости, – заявляет Ницше, спекулируя на общепринятом понимании «ценности», – простой моральный предрассудок, вообще самая бездоказательная гипотеза, какая только есть на свете».

Традиционный скептицизм доводится Ницце до полного нигилизма со стороны морали, что, впрочем, вполне закономерно соотносится с его склонностью к солипсизму в гносеологии164. Для Ницше, как писал в своей прекрасной статье о Достоевском и Ницше Ю.Н. Давыдов, «не существует не только истины, но даже и самого бытия, а есть лишь одна-единственная реальность – “воля к власти”, принимающая иллюзорный облик “бытия”, постоянно меняющийся в зависимости от перспективы, в какой проецируют эту иллюзию живые существа с целью увеличения своей “власти”»165.

Нам следует сейчас со всей определенностью осознать то, что, противопоставив себя мировоззрению и диалектике романтизма, Ницше мог лишь возродить основные положения скептической философии, придав им, правда, безапелляционно-агрессивный характер.

Для Ницше 1) реальны только наши ощущения; 2) неизвестно поэтому, существует ли реальный мир вообще; 3) разумеется, человек в силу своей психо-биологической ограниченности не может претендовать на знание истины; 4) принятое противопоставление истины и лжи потому – абсурдно; 5) но поскольку сущность мира, открывавшаяся в том, что понималось под истиной, нравственна (этого Ницше не отрицает), то абсурдно и противопоставление добра и зла; 6) приблизиться к гипотетической