— Еще чего! Отстань! Возвращайся в мир снов!

Мои наручные часы показывали почти полдень, но я не мог вспомнить, в котором часу мы с Фионой пошли спать и чем занимались до этого, а поэтому решил, что это вполне можно назвать утром. Я сел на кровати. Афина, спавшая на моей подушке (что-то ей в Фионе не нравилось, и каждый раз, когда мы засыпали, она старалась занять позицию между нами, будто специально разделяя нас), на секунду подняла голову, а потом снова приняла расслабленную позу.

— Если будешь готовить кофе, приготовь и мне, — сказала Фиона, переворачиваясь на другой бок.

От кофе лучше мне не стало. Я вернулся в кровать и проспал почти весь день. Фиона проснулась около полудня и, предприняв несколько тщетных попыток меня разбудить, сообщила, что отправляется в магазин: «в твоем холодильнике смертная скука». Обычно я делал покупки именно в воскресенье, но сегодня меня не вытащили бы из кровати даже под дулом пистолета. Я кивнул Фионе в направлении прихожей — именно там она могла найти мой бумажник, деньги и кредитную карту — и снова задремал.

Я проснулся под вечер, но Фиона до сих пор не вернулась. Она забрала ключи от машины, и я сделал вывод, что она отправилась в другой город — вероятно, ей захотелось купить что-то особенное, и это особенное в наших магазинах она не нашла. После холодного душа в голове прояснилось, но теперь мне так хотелось пить, будто я провел несколько дней в пустыне. Еды в холодильнике, как и сказала Фиона, не было (да и есть мне особо не хотелось), а вода нашлась. Афина несколько секунд удивленно смотрела на то, как я пью, после чего отправилась к своей миске — она не рассчитывала на поздний ужин, но надежда на то, что ее могут побаловать, не угасала в ней никогда.

Мысли об Изольде вернулись ко мне уже тогда, когда я во второй раз за день сварил себе кофе, сел у стола и со вздохом потряс почти пустую пачку сигарет. Я проверил сотовый телефон на предмет пропущенных вызовов или сообщений, но мне никто не писал и не звонил. Хотя, если признаться, я и не думал о том, что Изольда позвонит или напишет. Мне казалось, что мы сказали друг другу все, что могли сказать.

Время шло, а Фиона не появлялась. Я позвонил ей, выяснил, что она будет часа через два и попросил купить мне пачку сигарет. Голос у меня, наверное, был не очень веселый, и она пообещала, что я получу лекарство от похмелья, пусть оно и запоздало. Я изобразил радость, повесил трубку и поднялся, отодвинув стул. Если и существовало какое-то лекарство от неприятных мыслей, кроме секса, то это были танцы.

Больше всего на свете — после купания и расчесывания — Афина любила, когда я танцую. В такие моменты у меня появлялась мысль о том, что в прошлой жизни она была человеком, и этот человек занимался танцами. Иначе я просто не мог объяснить тот факт, что, только услышав звуки музыки, она сразу оживлялась и начинала сначала грациозно расхаживать по комнате, а потом носиться из угла в угол с сумасшедшей скоростью. Она с любопытством смотрела на то, как я делаю растяжку, и кругами обходила меня, пытаясь рассмотреть с разных сторон. А через час с лишним, когда я избавился от лишней энергии, побродил по комнате для того, чтобы восстановить дыхание и лег на ковер, Афина разместилась у меня на животе. Она решила, что тоже хорошо поработала и заслужила отдых.

Диск в музыкальном центре закончился, и в комнате воцарилась тишина. Она никогда не мешала мне, но сейчас раздражала. Мне было жарко и душно, и меньше всего хотелось сидеть дома. Подумав, я решил прогуляться у реки — теперь я жил совсем рядом с ней, минутах в пятнадцати ходьбы.

На берегу не было ни души. Я оделся теплее, чем обычно, сменил тонкие перчатки на теплые меховые, но не решался замедлять шаг. Даже при спортивном темпе ходьбы холод пробирал до костей. Я прошел по шуршащим листьям к мосту и перешел через реку. В этом месте мы с Афродитой часто гуляли по вечерам. Совсем недавно я был тут с Изольдой. И, по иронии судьбы, этот мост стал излюбленным местом для моих одиноких прогулок тех времен, когда я только приехал в Мирквуд. Даже не прогулок, нет. Я мог стоять тут часами и думать о том, что, если бы не было так холодно (ведь дело было зимой, правда, река не замерзала), то я бы мог покончить жизнь самоубийством, утопившись в реке. Стоя тут, я выдумывал тысячи и тысячи способов самоубийства, один оригинальнее другого. Хотя в глубине души знал, что жизни себя не лишу.

Ночью я видел во сне отца. До этого он снился мне только однажды: это была одна из ночей после операции, когда доктор Лоуренс заменил морфий более слабыми обезболивающими. Такой боли, как тогда, я не испытывал даже во время самых ужасных приступов. Мне казалось, что люди просто не могут вынести такую боль — почему я до сих пор жив, почему не умираю, разве такое возможно? Я не мог думать ни о чем, кроме боли, в ней был сосредоточен весь мой мир. Рано или поздно эта война с самим собой изматывала меня, и я забывался сном на пару часов. В один из таких моментов я увидел отца. Сейчас я не мог бы вспомнить, что именно мне снилось, но я будто вернулся в детство, в тот период, когда он еще был жив, когда он приезжал и привозил маме платья, духи и украшения, а мне — сладости и модели машин, которые я коллекционировал.

Если бы у меня спросили, какой момент из детства я хочу пережить еще раз, то я бы, не задумываясь, ответил, что момент его приезда. Или, может, еще «мой» день. Обычно отец приезжал к нам три или четыре раза в год, на три дня. И эти три дня делились следующим образом. Первый день он проводил с мамой и со мной — мама называла его «наш» день. Второй день он проводил с мамой, и он назывался «мамин». А третий день был «моим» днем, потому что в этот день отец принадлежал только мне, с утра и до самого вечера. Мы ходили в кино или в кафе, а иногда просто гуляли по улицам. В этот день отец выполнял любой мой каприз — он подарил бы мне солнце, если бы я пожелал его заполучить. Но гораздо интереснее было кормить голубей в парке, играть в футбол или рассказывать отцу о том, что месье Ришар, мой учитель танцев, в очередной раз похвалил меня перед всей группой.

Несмотря на то, что с мамой я проводил больше времени, с отцом мы были ближе. Почти сразу после того, как я научился писать, я стал писать ему письма. Сначала это были короткие записки, которые мама вкладывала в конверты со своими письмами. Потом я стал писать больше, и отец получал уже по два письма — от меня и от мамы. После его смерти я по привычке сочинял в голове длинные послания, иногда даже записывал их, вкладывая в дневник. И еще никогда я не тосковал по нему так сильно, как теперь. Если бы мне дали шанс поговорить с ним сейчас, я бы рассказал ему все, не думая о том, поймет он меня или нет. Хотя, конечно, он бы понял. Он всегда понимал. Когда я в очередной раз дрался с одноклассниками (в ту пору мне не нужна была особо веская причина для того, чтобы распустить руки) и приходил домой в синяках, мама со вздохом усаживала меня у окна на кухне и делала мне свинцовые примочки, а отец говорил ей по телефону: «Ничего, ничего. Он уже научился пользоваться кулаками, скоро научится управляться и с головой».

Когда мне было двенадцать, кто-то из моих одноклассников сказал в адрес мамы очередную фразу вроде «немецкая проститутка». Разумеется, такого оскорбления я стерпеть не мог, пусть и к тому времени пришел к выводу, что слова иногда действуют лучше кулаков. Когда я вернулся домой, мама пришла в ужас и, помимо свинцовых примочек, наложила мне пару швов. Успокаивало меня только то, что обидчику хорошенько досталось. «Его отвезут в больницу и наложат ему целых двадцать швов!», сказал я маме в ответ на ее традиционное «Господи, Вивиан, когда же ты повзрослеешь?».