Юноша рядом с ней уже стряхнул с себя последние веревки сетей. Они не налипли на его обмотанное шелком тело и с ее плеч легко упали от первого его рывка. Девушка заморгала. Теперь, когда уже не приходилось устремлять взгляд в глаза ткачихи, Дайрин обнаружила, что смотреть не так-то просто. Чтобы выделить один предмет, сделать его резким, требовалось отчетливое усилие. Этому придется учиться так же, как она научилась видеть пальцами.

Ротар, хоть и кривился при каждом движении левой руки, сумел выбраться из ямы по торчащим корням. Потом спустил вниз свой пояс и вытянул Дайрин.

Выбравшись из ямы-ловушки, Дайрин надолго застыла, вертя головой. Мутные тени под деревьями скрывали их, но они были там – и ткачихи, и прядильщики. Все же она чувствовала, что они еще растеряны, будто утратили единственную направлявшую их силу – волю той, с кем девушка на время совладала.

Все были одного племени с той ткачихой – полулюди-полупаучихи или целиком пауки. Подчиненные воле Великой, управляемые ее мыслями, они были ее орудиями, как бы придатками или членами. Пока Великая вернет себе равновесие, их нечего опасаться. Только надолго ли дана жертвам эта передышка?

Дайрин смутно разглядела светлую полоску впереди – солнце пробивалось сквозь сумерки обернувшегося злом леса.

– Идем! – Ротар крепко сжал ее руку, потянул за собой. – Там виден берег.

Девушка подчинилась, позволив увести ее от обезглавленной паучьей стаи.

– Сигнальный костер, – говорил он. – Дай мне только его разжечь, и капитан тут же подведет судно.

– Почему ты пришел один – из всей команды? – вдруг спросила Дайрин, когда они вырвались из тени в жесткий блеск освещенного солнцем песка. Ей пришлось прикрыть глаза ладонью от этого блеска.

Сквозь пальцы она видела, как Ротар пожал плечами.

– Мертвецу не страшно умирать. Был шанс тебя найти. Капитан не мог им воспользоваться – он слишком ослабел от колдовства того мерзавца. Никому другому он не верил…

– Кроме тебя. Ты называешь себя мертвецом, но ты живой. Я была слепой – теперь я вижу. Думаю, Устурт вернул нам обоим то, чем не стоит так легко разбрасываться.

Его угрюмое лицо, слишком старые для юноши, слишком рано погасшие глаза осветились легкой улыбкой.

– Госпожа, не зря люди говорили про твою Силу. Ты из тех, кто заставит человека поверить во что угодно, даже в себя. А вот и хворост для сигнала.

Он указал на высокую пирамиду выброшенного морем плавника. И бросился к ней бегом, хотя песок разъезжался под обмотками на его ступнях.

Дайрин не так спешила. Есть на свете капитан и еще этот Ротар, который рискнул ради нее жизнью, хоть на словах и не слишком ею дорожил. Быть может, в ее жизнь и даже в ее сердце войдут когда-нибудь и другие. Впереди годы, когда она будет ткать, бережно подбирая нити, при ярком свете, выполняя ту же работу, что до сих пор делала во тьме. Прошлое осталось за спиной. Незачем оглядываться назад, на сумрачный лес. Лучше смотреть в море, которое ляжет новой нитью в ее полотно.

Роды пришлись на предрассветный час, когда ночные туманы Торовых болот еще клубились у стен дома Келва. Это само по себе было не к добру, потому что всем известно: в такой час, между прошедшим и новым днем, приходит в мир дитя, чей взгляд устремлен в иные места и времена; между тем как полнолуние Сияющей – воистину лучшее время, чтобы приветствовать новый голос среди народа.

Да и ребенок не был крепышом, громко требующим от мира жизни и пищи. Сморщенная кожа на маленьком тельце была тусклой, и дитя вяло лежало на ладонях целительницы. И не думало дышать. Однако жителям Тора был нужен каждый ребенок – каждая новая жизнь отдаляла закат племени, и торы не пожалели трудов для спасения новорожденной. Целительница приникла губами к холодным сморщенным губкам младенца и вдохнула жизнь в его легкие. Его согревали и нянчили, пока не услышали наконец слабый крик – не привет жизни, а протест против навязанного существования. Услышав этот крик, Мафра склонила голову, прислушиваясь к жалобе, которая больше походила на писк запутавшейся в силках птицы, чем на голос истинного дитяти торов.

Глаза ее издавна были слепы ко всему, что видел народ: их покрывала непрозрачная для света пелена, зато Мафра была наделена иным зрением. Когда девочку принесли к Матери Дома и клана для благословения, та не протянула рук, чтобы принять маленькое тельце. Нет, она покачала головой и молвила:

– Не нашего она рода. Дух, избранный наполнить это тело, не явился. А то, что вы вызвали к жизни…

И она замолчала. Женщины, принесшие ребенка, отступили от целительницы, смотревшей теперь на дитя так, словно в родильной пеленке клана лежала какая-нибудь скользкая тварь из окрестных болот.

Мафра медленно повернула голову, на миг останавливая взгляд незрячих глаз на каждом лице.

– Пусть никто не думает отдать ее Темной Смерти, – резко приказала она. – Тело ее – нашей крови, и кости ее – наши кости. Вот что мне надлежит вам сказать: мы должны привязать к себе то, что вселилось в это тело, потому что это Сила, которую ребенок должен научиться использовать для себя. Направив эту Силу на помощь тем, кому благоволит, он станет могущественным орудием и оружием.

– Но ты не дала ей имени, Мать клана. Как она может жить в доме клана, если не носит нашего имени? – отважилась тогда я, смелейшая из всех.

– Не мне давать ей имя, – медленно произнесла Мафра. – Спроси об этом у Сияющей.

Уже настало утро, и туман плотным покрывалом заволок небо. Но, словно вызванная ее словами, к женщинам спорхнула большая серебристая ночная бабочка из тех, что танцуют в темноте. На миг она присела на детскую пеленку, тихо взмахнула широкими, с ладонь, крыльями.

– Турсла, – сказала целительница.

Так звали деву-бабочку из древней песни о Турсле и Жабах-демонах. И так дитя с чуждой клану душой получило имя – такое же нездешнее и звучащее предвестием злой судьбы.

Турсла жила среди народа Тора. По обычаю торов, она не называла матерью свою родительницу. Каждое дитя клана было родным для всех старших своего Дома и всех своих сверстников. С тех пор как сама Мафра заступилась за нее и сами болота послали ей имя, Турслу не выделяли среди других детей, которых стало теперь так мало.

Потому что народ торов был очень древним.

Их Песни Памяти рассказывали о днях, когда люди были сродни бессмысленным животным (разума в них было еще меньше, чем в иных созданиях, населявших эту древнюю землю теперь), а потом Вольт из Древних (не человек, а последний из Древней и великой расы, с которой люди не смели равняться) стал их вождем и наставником. Потому что в своем одиночестве он разглядел в них искру зарождавшегося разума и решил посмотреть, не удастся ли ее раздуть.