Полуптичий лик Вольта они теперь вырезали на тотемах, охранявших поля локвусов и жилища людей. В память о нем приносили первые плоды, а также зубы и когти ужасного вак-ящера, если кому удавалось убить такого. И именем Вольта клялись в самых важных случаях.

И вот Турсла росла и познавала мир болот. То, что лежало за их пределами, торов не заботило, хотя там простирались моря и земли и обитали странные народы. Конечно, не такие древние, как народ Тора, и не наделенные той Силой, потому что на них не лежало благословение Вольта и Вольт не учил их нарождающиеся кланы.

Только в грезах Турсла отличалась от всех торов. Она еще не знала слов, чтобы описать сны, которые являлись к ней и дарили другую жизнь. И не раз во сне ей открывались миры много ярче и реальнее Торовых болот.

Подрастая, она заметила, что, стоит рассказать эти сны сверстникам, те начинают пугливо сторониться ее. Девочку это обижало, а потом и сердило. Однако позднее, может быть тоже во сне, ей открылось, что грезы эти – для нее одной и нельзя их ни с кем разделить. Это открытие привело к одиночеству, которое перестало мучить ее, когда Турсла узнала, что болота Тора (хоть и не были из тех миров, куда уводили ее грезы) тоже полны тайн и восторгов.

Впрочем, только для тех, кто имел тело тора и воспитывался в клане торов, – для всех других болота Тора были унылыми зловонными топями, где высились лишь кривые остовы мертвых деревьев – и те зачастую зарастали какой-то скользкой проказой.

Там были остатки очень древних дорог, которые связывали вместе острова, поднявшиеся из трясины, а вековые каменные стены окружали поля торов и залы кланов. Ночами и на рассвете искрошившийся камень скрывали туманы.

Но Турсле туманы представлялись серебряными вуалями, а во множестве звуков с невидимых болот она различала голоса птиц, лягушек, жаб и ящериц – впрочем, тоже не похожих на свою дальнюю родню в иных странах.

Больше всего она любила давших ей имя бабочек. Она обнаружила, что их влечет запах бледных, распускавшихся по ночам цветов. Турсла тоже полюбила их благоухание и вплетала эти цветы в серебристый пух достававших до плеч волос, а свитые из них венки носила на шее. И еще она выучилась танцевать, раскачиваясь, как тростник на ветру, и ночные бабочки слетались к танцовщице, касаясь ее крыльями, вплетая свою пляску в движения ее воздетых или распростертых рук.

Но такой танец был не в обычае у других девушек Тора, и Турсла танцевала в одиночестве, ради собственного удовольствия.

В болотах Тора все годы одинаковы, все проходят медлительно и размеренно. Да торы и не считают лет. С тех пор как Вольт их оставил, им не стало дела до хода времени. Но все знали, что во внешнем мире – война и беда. Турсла слышала, что до ее рождения военачальник одной из чужих стран был предательски завлечен в болота и схвачен врагами, с которыми торы тогда заключили нежеланный и недолговечный союз.

Были истории и древнее этой – но те упоминались лишь шепотом, и подхватить их удавалось лишь по намекам, по оброненным невзначай словам. Совсем далеко в прошлом лежала память о человеке из внешнего мира, чей корабль выбросило на полоску земли, где болота сходились с морем. И этого человека нашла там Мать клана.

Она сжалилась над раненым и, вопреки всем обычаям, привела его к целителям. Но кончилось это печально, потому что мужчина навел на Первую деву клана свои чары, и она, нарушив обычаи, решилась уйти с ним, когда раненый излечился.

А потом она возвратилась – одна. Хотя своему клану она назвала имя ребенка. А потом умерла. Но имя того ребенка сохранилось в Песнях Памяти. Рассказывали, что он и сам стал великим воином и правил в землях, неведомых народу Тора.

Турсла часто задумывалась над этой легендой. Для девочки она значила больше (она сама не знала почему), чем другие сказания ее народа. Ей часто вспоминался тот правитель, который был наполовину тором. Ощущал ли он когда-нибудь зов собственной крови? Не будили ли в нем луна и туманы его земли такие же странные и явственные грезы, как те, что преследовали ее? Иногда, танцуя, она повторяла его имя:

– Корис! Корис!

Она гадала, кто из девушек того незнакомого народа владеет его сердцем и как она выглядит. Рвется ли надвое ее душа, как душа Турслы? Турсла всей кровью принадлежала народу Тора, и все же ее дух не знал покоя и с каждым годом жизни терзался все сильнее.

Она выросла из детства и послушно выучилась чему положено. Ее пальцы ловко сновали над ткацким станком, и ткань выходила гладкой, с тонким бледным узором, доселе неизвестным ее народу. Но никто не замечал в ее узорах ничего странного, а сама она давно перестала говорить вслух о своих снах. Турсла и сама теперь опасалась слишком глубоко уходить в эти грезы. Потому что они порой внушали ей странное чувство, будто она, если не остережется, затеряется в том другом мире безвозвратно.

Иной раз сны настойчиво подталкивали ее сделать то или это. Торы и сами обладали странными Силами. Среди них ее Дар не выглядел чуждым. Такой был дан не всем – но и это считалось естественным. Каждому свое искусство, разве не так? Одни трудятся в лесу, другие ткут, третьи – охотники и охотницы – ловко выслеживают добычу. Так и Мафра, или Элкин, или Уннанна умеют одним усилием воли переносить предметы с места на место. Набор таких умений был невелик, и они редко применялись в обычной жизни, потому что истощали жизненные силы умельца.

Повзрослевшая Турсла во сне уже не скиталась по чужим землям. Куда чаще она видела себя стоящей у пруда – не мутного и не заросшего камышом и водяными растениями, как оконца окрестных болот, а с прозрачной, зеленовато-синей водой.

Главным в этих повторяющихся видениях был для нее красноватый песок, окружавший озерцо, как мягкое старинное золото в изделиях ее народа окружало оправой драгоценные камни. Этот песок притягивал ее – один только песок.

Дважды с восходом Сияющей она вдруг просыпалась не в доме Келва, а под открытым небом и со страхом понимала, что не помнит, как оказалась там. Ее пугала мысль забрести во сне в трясину и сгинуть навеки. Турсла стала бояться ночи и сна, но ни с кем не делилась тяготившими ее страхами. Как будто сам Вольт наложил гис на ее мысли, обет молчания на уста. Она тревожилась и не находила себе места. Островок ее клана виделся ей тюрьмой.

Настала ночь ярчайшего блеска Сияющей, когда женщины племени собирались, чтобы омыться в сиянии Ее светильника (такое омовение бодрило тело и готовило его к деторождению, а детей было слишком мало). Но Турсла никогда не просила благословения Сияющей, и никто ее не принуждал. А в ту ночь в ней шевельнулось желание идти за другими. Но из темноты прозвучал тихий голос:

– Турсла.

Обернувшись, она увидела светляков, собравшихся в круг на стене и осветивших фонариками своих тел сидящую на кровати женщину. Турсла поклонилась ей, хотя и знала, что та не увидит поклона.

– Мать клана, я здесь.

– Это не для тебя…

Турсле не надо было объяснять, что не для нее. Но от слов Мафры ее ожег стыд, к которому примешался гнев. Она не своей волей стала тем, чем была: эту судьбу навязали ей в час рождения.