Читать эти письма ныне, на мой вкус, почти невозможно – похоже на бред. И дело тут не в стиле эпохи – в стиле Белого. «Я иду в водопадах времен сквозь туманы пространств», – писал ей. «Вечером умирает юный серп и смеется. Я смеюсь. Мы смеемся вместе. Хорошо смеяться на закате, когда умирает юный серп…» «Что-то дрожит в груди. Точно оснеженные крылья – крылья голубя. С утра вьется надо мной голубь. Духа… Как мне радостно, что Вы такая!..» Подобных пассажей даже она, тонкая, умненькая, не выдержит и (через четыре года, когда познакомятся лично), тысячу раз извинившись, скажет ему однажды: «Лучше не пишите ничего, но, ради Бога, не лгите!.. Меня больше всего пугает и беспокоит в Вашем состоянии вот этот намеренный демонизм. Будьте демоном… но не играющим в демонизм». Увы, он, «экстазный», долго будет играть в демонизм, оккультизм, в запредельное и неизреченное. Но, читая его письма, многое можно, думаю, простить ему за то, что еще во втором письме к ней (в анонимном еще!) он впервые назвал ее Сказкой. «Вы – туманная сказка, а не действительность… Позвольте мне… мечтать о Вас, как о светлой сказке…» И имя это, Сказка, с легкой руки его станет именем Маргариты на всю жизнь. На мой взгляд – заслуженно станет.

Морозова, как и он, жила на углу, но в собственном дворце на Смоленском, в доме 26, о котором я писал уже в главе о Блоке и который после революции станет Дворцом пролетарской культуры. Позже его присвоит райком партии, а ныне прикарманит какой-то банк. А она, если помните, держала здесь салон, где Белый будет читать ей стихи или, внимая ей, кутавшейся в белую тальму, удивленно открывать рот и почти беззвучно поддакивать всему: «да, да, да…» Мог, пишет Морозова, залезть под стол и, выглядывая из-под скатерти, положив книгу на пол, что-нибудь читать вслух или, напротив, – метаться по дворцу, двигаясь боком и почему-то озираясь. Но в письмах писал: «Хочется тихо сидеть рядом с Вами, по-детски и смеяться, и плакать… Душа моя душе Вашей улыбается…» Любовь, как вы догадались уже, останется чистой платоникой; он скорей себя любил в этой любви и, может, потому, рисуясь, пришел сюда в дни смуты 1905 года.

«С раннего утра я пропадал, обегая квартиры, митинги, а поздней ночью нахлобучивал на лоб старую отцовскую шапку, сжимая рукою в кармане отцовский “бульдог”… Я шагал в кромешные тьмы, думая, что вооружен до зубов; впоследствии выяснилось: дуло “бульдога” было залеплено дрянью; выстрели я – он бы тявкнул в лицо…» Агитировал рабочих завода «Дукат», собирал «с шапкой» деньги для бастующих в каких-то кафе, с друзьями-химиками, которые-таки оказались пиротехниками и спешно лепили динамит и бомбы для восставших, готовился лить с крыши знакомой лаборатории кислоту на головы черносотенцев. Играл с огнем! Однозначно был на стороне восставших, рядовым свободы, «мистическим большевиком», как назвали его на одном из заседаний Религиозно-философского общества. Но – не забыл и Маргариту, Сказку свою. Накануне восстания, в ноябре еще, послал ей записку: «Захотелось безумно сказать Вам – нет, крикнуть через пространство, что Вы свет для меня. Не знаю, чему радуюсь, чему улыбаюсь, глядя на Вас, – но смеюсь, улыбаюсь, радуюсь. Душа моя сияет…» А в разгар декабрьских боев, когда Маргарита прятала уже четверых к тому времени своих детей в задней комнате, подальше от окон, от случайных пуль, не без рисовки завернул к ней.

Из воспоминаний Маргариты Морозовой: «Кругом гремели выстрелы и небо было красным. Вдруг приходит швейцар и говорит, что Бугаев просит меня в переднюю. Я вышла и увидела его, стоявшего внизу лестницы, в пальто с поднятым воротником и надвинутой на глаза высокой барашковой шапке, из-за пазухи пальто был виден револьвер. Он зашел узнать, как мы, благополучны ли?..»

Не сомневаюсь, рукоятку «бульдога» выставил из кармана специально для нее. Их знакомство сохранится до 1934 года, до смерти Белого. Он будет бывать у нее в Мертвом переулке, где она отстроит себе особняк, куда переберется жить в 1914-м и где будут собираться и «сбитые» ею Религиозно-философское общество и Музыкальное общество (Москва, Пречистенский пер., 9). Будет забегать на Знаменку, в ее издательство «Путь», которое вырастет из Религиозно-философского общества (Москва, ул. Знаменка, 11), и до конца будет писать Сказке длинные письма. И если про дом в Мертвом, где ныне посольство Дании, Белый еще узнает, что после революции его займет Отдел по делам музеев Наркомпроса, а его заведующая, жена Троцкого Наталья Седова, вытеснит Маргариту с сестрой и дочерью в две комнатки в подвале, то про конец Сказки не узнает ничего. Маргарита переживет его на четверть века; умрет в 1958-м. Будет жить сначала в деревянном домике-развалюхе в Лианозове, куда перевезет ее сын Мика (тот Мика, чей детский портрет кисти Серова и ныне висит в Третьяковке), где она, светская до кончиков ногтей, научится пилить мерзлые дрова, таскать воду из колодца, готовить и обстирывать семью. А потом – тридцать лет ютиться «под лифтом» на Покровке (не знаю, увы, номера дома), где и начнет воспоминания о Белом.

Это еще будет, я опять забежал вперед. А сначала надобно сказать, что не было бы ни любви Белого к Маргарите Кирилловне, ни первой книги его, ни, возможно, самого поэта, если бы в жизни его не случилось другого револьвера, который, как и ружье в пьесе, должен был выстрелить. Это как раз тот выстрел в квартире нижних соседей…

Я говорю о семье Михаила Соловьева, сына великого историка, которая жила этажом ниже. Или – о «форточке в жизнь», как образно назвал ее Белый. Именно здесь, еще до «кружка плоской крыши», образовался «кружок чайного стола». У Соловьевых сходились Ключевский, Трубецкой, поэт Фет, уже известный всем Мережковский и малоизвестный Брюсов, и сюда Борю, который только и мог поражать всех тем, что умел вертикально держать на носу палку, пригласят как равного. Вообще в нижней квартире всё было не как у всех. Картины, ассирийские фрески, обои и кресла цвета «бискр» и – вечный «художественный беспорядок». Особо оригинальным был брат хозяина квартиры, знаменитый философ и поэт Владимир Соловьев, человек с лицом апостола, с душой «беса из пекла» и с глазами, как у «василиска», – то зелеными, то фиолетовой синевы. Бог и дьявол, святость и кощунство – вот что удивит Белого в нем. Он не мог не поразиться, что философ, как отметит еще Амфитеатров, легко брался доказать, что даже дважды два – пять. «Чувствуем, что это шутка, – вспоминал Амфитеатров, – а жутко как-то. Логика острая, неумолимая, сарказмы страшные… Умолк – мы только руками развели: видим действительно дважды два… пять…»

Баснословное было время! Век оригиналов. Брюсов, к примеру, любил исчезать в темноте. Гасил в компании свет, а когда его зажигали, поэта и след простыл. Гиппиус любила поднять бокал и сказать: «Ну, за конец света!..» А поэт Пяст подсчитывал количество ударений в цоканье соловья. Неудивительно, что и Белый мог сидеть на уличной скамье и искать «идею» прохожего, автомобиля, фыркнувшего мимо, или дерева рядом. Удивительно, что «идею» себя не мог найти. «Кто я? Композитор, философ, биолог, поэт, литератор или критик?» Больше думал, что – критик. Первые стихи показал отцу – тот высмеял, другу – тот не понял. И лишь два человека сразу сказали: «Вы писатель». Сказали – и почти сразу погибли.

Ими и были Соловьевы – он и она. Белый познакомился сперва с сыном их Сережей, который был на пять лет младше. Но его сразу поразила она, его мать, жена Михаила, Ольга – красавица с глазами «не в себе». Художница, правдоискательница, пытавшаяся «поймать тайну жизни», готовая «и на монастырь, и на взрыв». Она, пишут, так молилась на мужа и за него, что кожа на ее коленях совсем огрубела. «Порывистая, умная, цельная», – скажет о ней Гиппиус, а Фет назовет «поклонницей и жрицей красоты». Именно Ольга, кстати, двоюродная сестра матери Блока, не только читала Белому первые стихи «Саши из Петербурга», которые ей присылали, но и первая, угадав истинное лицо Белого, сказала: «Вы – наш…» А через два года оба – и Ольга, и Михаил – добавят: «Вы – писатель». Ведь именно Соловьев не только придумает Боре псевдоним Андрей Белый (сам поэт хотел взять имя Буревой), но и возьмется за издание его первой книги. И вправду в «лучах этой семьи» вырос он, и от этих лучей, рискну предположить, и вспыхнула в нем «искра» творческих энергий.