— Как сказал бы твой отец, обжалованию не подлежит! — устало выдохнул он.

Почему мы сразу не ушли? Что нам помешало? Понурые женихи, что собирали свои пожитки и подзывали коней? Вряд ли. Жаворонок, засы̀павшая нас вопросами? Айталын, брызжущая радостным ехидством? Нюргун?! Уж точно, не Нюргун. Мой брат был занят. Сейчас, когда не требовалось никого спасать, он сел на пригорке, прижал ладони к груди — так и сидел, глядя вдаль.

И всадник нам тоже не мешал. Ну, едет себе и едет. Обычное дело.

Зато приунывших женихов новый гость очень даже заинтересовал. Это мы неудачники, буо-буо?! Мы хотя бы приехали к сроку! Пили-гуляли! Состязались, да! А ты вообще опоздал! Все разъезжаются, а ты явился, хыы-хык! Не запылился, гыы-гык! А вот и запылился! Еще как запылился! А на̀ тебе шиш оплеванный! Видал такой? Крученый, с присвистом!

Все это они всаднику и высказали, когда тот подъехал. Хорошо, если нашелся кто-то невезучей тебя! Выходит, ты уже и не худший. Опять же, есть над кем посмеяться — славное развлечение, достойное...

Боотуры. Что с них, то есть, с нас взять?

Гость хмурился, молчал. В драку лезть не спешѝл — спѐшился, и только. Стоял, осматривался — вроде мир впервые увидал.

— Вот же дураки-и-и-и... — тихонько протянула Айталын, качая головой.

Моя сестра первая поняла, кто перед нами. А за ней поняли вторые и третьи:

— Ты гляди!

— Женщина!

— Человек-женщина!

— Баба, дьэ-буо!

— Боотур-баба, хыы-хык!

— Боотурша!

— Боотурица!

— Бабатур, гыы-гык!

— Эй, ты чего? Зачем человеком-мужчиной вырядилась, а?

Длинный, до колен, кафтан желтой оленьей кожи. Вставки из куньего меха, соболья оторочка, серебряные висюльки. Ровдужные штаны с узором по швам. Теплые волчьи сапоги. Это летом-то! И не жарко ей?! Круглая шапка, на верхушке — стальное острие...

Впервые я видел женщину-боотура. Слышал, что такие бывают, помню историю с Жаворонком, но истинных боотурш я до сих пор не встречал. Остальные, судя по гоготу — тоже. Наряд гостьи показался мне знакомым, но припомнить, где я мог видеть этот кафтан, штаны и шапку, сразу не получилось. А потом стало не до нарядов.

Боотурша удостоила зубоскалов взглядом. Лицо у нее было суровое и по-своему красивое, только красивое не по-женски. Ростом и ста̀тью гостью тоже не обделили. Даже усохшая, она смотрелась внушительней большинства женихов. А вела себя уж точно достойней насмешников!

Наверное, у меня дурной глаз. Гляну, и молоко киснет. Едва я отметил достоинство гостьи, как все пошло наперекосяк.

— Нюргун! — гаркнула боотурша.

Мой брат вздрогнул, обернулся на голос — и прикипел к женщине взглядом. Если честно, мы изрядно опешили. Кто она такая? При чем тут Нюргун? Я собрался было подойти, расспросить, но меня опередили:

— Что — Нюргун?

— Нюргуна ищешь?

— Замуж хочешь, да?

— За Самого Лучшего, буо-буо?

— Зачем тебе Нюргун? Ложись со мной!

— Нюргун!

Гостья сдвинула брови, ударила себя ладонью в грудь:

— Нюргун!

— Это ты, что ли, Нюргун?!

— Кыс Нюргун[82]?

— Кыс Нюргун, хыы-хык!

— Самая Лучшая? Хочу, да!

— Кыс-кыс-кыс! Идем со мной, красавица!

— Со мной!

— Я лучше! Идем!

Позже, вспоминая мерзость, свидетелями которой мы стали, я сообразил, что боотуры просто не могли взять в толк, как вести себя с гостьей. Боотурша? Ишь, диковина! И что с ней прикажете делать? Кумыс пить? Силами меряться? А вот залезть на такую, небось, хорошо будет! В головах варилась каша — бурлила, вскипала, лезла наружу насмешками и непристойностями.

— Идти? — спросила гостья. — С вами?

— Да!

— Зачем?

— За тем!

— За этим самым! За самым лучшим!

— Бороться станем, хыы-хык!

— Мой верх будет, я на тебя залезу!

— А твой верх — ты на меня!

Кто-то не выдержал, шагнул вперед:

— Человека-мужчину хочешь? Настоящего?

И ухватил гостью за грудь.

Никогда раньше я не видел, чтоб расширялись так быстро. Миг, и над похабником выросла гора, с головы до ног закованная в броню. Кольчуга со сверкающим зерцалом, островерхий шлем, латные рукавицы... Пощечина отшвырнула неудачливого жениха к пригорку, где сидел Нюргун, и я расслышал знакомый, очень знакомый хруст. С таким звуком сломалась шея Омогоя от затрещины Мюльдюна-бёгё. Помните? Мне не требовалось подходить к жертве боотурши, проверять, дышит ли.

Мертвец, он и есть мертвец.

Усыхала незнакомка дольше, с явной неохотой. Будто намекала: кто еще желает?

— Бешеная!

— Кыс-Илбис[83]!

— Одержимая...

Окажись здесь Буря Дохсун или Тонг Дуурай, все могло бы сложиться иначе. Эти бы не отступили. Но оставшиеся боотуры... Слабаки, презрительно бросил бы покойный Уот, и был бы прав. У слабаков хватило ума не ввязываться в битву, позорную при любом исходе. Они сочли за благо поспешить прочь. Лишь какой-то бедняга айыы бродил поодаль, на безопасном расстоянии — ждал коня, припозднившегося со скачек.

И тут Нюргун встал. Он вставал долго, очень долго, хрустя коленями и затекшей спиной. За ним валилось в бездну солнце: косматое, багровое. Кровь текла по клыкам далеких гор, к аласу ползли летние, тяжелые на ногу сумерки. От Нюргуна к боотурше протянулась длинная тень. У тени имелось свое собственное черное сердце. Оно билось в такт сердцу, рвущемуся на свободу из тесной человеческой груди, и Нюргуну приходилось удерживать сразу две пульсирующих дыры.

— Ты!

Палец гостьи указывал на Нюргуна. Их разделяла треть полета стрелы, но казалось, что боотурша стоит в шаге от моего брата, и ее палец вонзается прямо в Нюргунову грудь.

— Ты! Ты никто!

Нюргун молчал.

— Тебя нет! Есть только я!

Нюргун пожал плечами. Нет, есть — что с того?