— Я — Нюргун! Я!

Нюргун молчал.

— Биться! Хочу биться! С тобой!

— Завтра, — сказал Нюргун.

— Сегодня!

— Нет, завтра. Люблю.

Я не понял, что он любит. Битвы, что ли? Мы тащились за Нюргуном, бредущим к дому, я всё хотел спросить, что он любит, да так и не посмел, а женщина осталась стоять на поле для праздников.

На закате она ждала рассвета. Ей позарез нужно было завтра.

В доме нас ждал этот самый. Ну, этот. Я все время забываю нужное слово.

— Сюрприз! — сказала мама.

Да, точно, сюрприз.

Стол был накрыт, но пустовал без еды. Брусничный отвар в глиняном кувшине, кисляк в плошке, дюжина чашек, и всё. Зато народу в трапезной собралось — ой-боой! Как на свадьбу или, тьфу-тьфу-тьфу, на поминки. Чего я плююсь? Это вы мне ответьте, чего тетя Сабия вечно плюется через левое плечо, когда говорит о хорошем, а случалось, и о нехорошем! Скажет и плюется... Эту заразу я от нее подхватил. Вон она, тетя Сабия. И лицо у нее не свадебное, нет.

Думаете, чего мне поминки на ум пришли?

— Садитесь, — предложила Умсур. — Умаялись, небось?

— Ты когда прилетела? — спросил я. — Давно?

— С конями. Я над Вороном кружилась. Не заметил?

— Белое на белом? Тебя, когда ты стерх, в облаках и не разглядишь!

— А чего ты такой красный?

— От смущения. Сестру не приметил...

Ага, еще и от вранья. Мы, боотуры, на Ворона с Громом пялились, на схватку коней — явись в небе огненный змей, и того проморгали бы!

— Мама на тебе прилетела? — сдуру брякнул я. — Верхом?

Умсур выразительно постучала согнутым пальцем по голове. В смысле, да расширится она!

— Я с Мюльдюном, — объяснила мама. — Ворон чужого вороного приметил, и сразу вдогон. Бегут, дерутся. Умсур за ними, на крыльях... А тут Мюльдюн, с облаком. Он меня и подвез.

— А где Мюльдюн?

— Улетел. Подбросил меня и улетел. Он...

Мама не удержалась, глянула на молчаливого Нюргуна. Ну да, Мюльдюн-бёгё во всём силач, только в одном слабак. Неохота ему с Нюргуном встречаться.

Мама, подумал я. Умсур, Айталын, тетя Сабия, дядя Сарын. Жаворонок. Мы с Нюргуном. У стены Зайчик сидит, прямо на полу. Мюльдюн, считай, тоже с нами. Ведь был же, был здесь, и маму подвез. А что улетел, это пустяки. Вся семья в сборе, кроме папы. Хотя, если вдуматься... После явления папы в небесах, после нашего бессловесного разговора я не мог избавиться от ощущения, что папа тут, никуда не делся. Что бы ни происходило, что бы ни произошло завтра или послезавтра, было насквозь пронизано законом — нитями сотни, тысячи разных законов, которых я не знал, но это не освобождало Юрюна Уолана от ответственности. Папа, ты суров, но это ты! Скажи мне, зачем моя семья, моя жизнь едва ли не целиком, без остатка собралась в доме дяди Сарына? Зачем?!

Что грядет?!

— Теперь можно? — спросил из угла огромный черный адьярай. — Мне теперь уже можно рассказывать?

— Мастер Кытай?!

Наверное, я ослеп. Утратил зрение, а золотой сыагай разбил чудом, попущением судьбы. Не заметить кузнеца? Ладно, стерх, белое на белом. Но громадина-кузнец?!

— Что вы здесь делаете, мастер Кытай?

— Расхозяйничался братец, — язвительно буркнула Умсур. — В чужом доме гостя пытает... За дочкой он приехал. Устраивает?

— За дочкой, — подтвердил кузнец. — Она хоть жива?

Я так и сел. Вроде Зайчика, под стеночку, и ноги протянул. Лишь руки жили отдельно — двигались, чертили, рисовали в воздухе картину за картиной, словно хотели заменить одеревеневший язык. Боотурша с коня: прыг! Адьярая: хрясь! Адьярай: брык! Женихи: арт-татай! Басах-тасах! Боотурша: Нюргун! Женихи: Кыс Нюргун! Ну, вы поняли, о чем я. И все, кажется, поняли.

Рядом сел дядя Сарын. Охнул:

— Куо-Куо? Это была Куо-Куо?!

— Куо-Куо? — квакнул и я. — Правда?

Кузнец потупился, как если бы мы уличили его в чем-то постыдном:

— Ага. Вы ее там не пришибли?

— Нет.

— А она вас?

— Нас — нет. Ну, пока нет. Сказала, что Нюргуна пришибет, только позже. Ей Нюргун не нужен, она теперь сама Нюргун. Вы меня извините, мастер Кытай, но ваша дочка всегда была... — Я повторил жест Умсур, постучав согнутым пальцем по голове. — Просто раньше ей любви хотелось, а сейчас, наверное, расхотелось. Сейчас ей бы подраться... Стойте! А почему она в доспехе? С оружием? Что вы с ней сделали?!

— Можно, — кивнула мама, обращаясь к кузнецу. — Теперь можно, Кытай. Рассказывай всё, как есть.

Да, она родилась сильной.

Нельзя сказать, чтобы мы со старухой не пытались завести других детей. Пытались, и еще как, пока не вошли в возраст, когда чресла иссякают, а чрево высыхает. Пришлось смириться, что будем доживать свой век без сыновей. А дочь... Что дочь? Когда в четыре года она своротила мою наковальню, сомнений не осталось.

В детстве боотуры, если не считать силы, очень похожи на обычных детей. Это я про разум, если вы не поняли. Расхождения начинаются после пяти лет: рассудок боотура, когда его голова расширяется, приостанавливает развитие, зато в усохшем состоянии все движется, как обычно. Знания, навыки, память... Ну хорошо, не как обычно. Если ты часто расширяешься, разум-боотур выламывается в первый ряд, и это скверно влияет на усохший разум.

Родилась ли моя дочь слабоумной?

Нет.

Это я сделал ее такой.

Я не хотел иметь в семье боотуршу. С сильными куча забот, но речь о другом. В конце концов, родители вырастили тебя, Юрюн, и тебя, Нюргун... Извини, я болтаю чепуху. Тебя, как ни крути, растили не лучшим образом. Но следует признать, что прикованный к оси миров ты был безопасен, а значит, не доставлял хлопот семье. Все, все, возвращаюсь к моей дочери. Сила? Ее силу мы со старухой обуздали бы, приучили к повиновению. Много ли надо? Еда, питье, работа по хозяйству... Что, Юрюн? Обычное дело? Вот-вот, обычное.