А он, во-первых, не еврей, во-вторых, никак в толк не возьмет, что коммунизм-то кончается. Искренне этот далекий от реальности человек удивился и спросил только:

– Как вы можете так говорить?

Мужики, пахнущие одеколоном «Шипр» далеко не в стремлении к лоску и прекрасному, популярно ему объяснили, как они могут говорить, что и где. Помянули и Сталина. Зря помянули.

Ну, у дядьки перед глазами пелена красная, кумачовая. А стройка же, чего-то валяется там. Ну он взял да арматуриной одному из антисоветских элементов башку проломил.

Очень удивился, что его судили, но и обрадовался, ведь советский суд – самый справедливый в мире.

Ой, смеху-то было у всех родственников.

Идея такая штука, вроде она и буковки на бумаге, слова, несущиеся по радиоволнам, а вроде и реальнее живых людей оказывается. Кто эти идеи разберет? Я не разбирал, не разбирался. Смотришь на человека, какой он хороший, пионер – всем ребятам пример, комсомолец-богомолец, а в душу заглянешь – нет там Бога, коммунизма и электрификации. Одна ночь темна.

Ох.

Да.

Такого я страху натерпелся от людей с идеями, что теперь я их объезжать, обходить, даже обползать буду.

Вот, значит, а тогда сидели мы с Мэрвином на лестнице и курили. Отец был злой, выгнал нас, а выходить впадлу было – на улице дождь льет как из ведра.

Я учил Мэрвина русскому, мы с ним по ролям читали «Вальпургиеву ночь» Венечки Ерофеева, дошли как раз таки до части, где рок уже явил метиловое свое табло, но еще не восторжествовал окончательно. Я доказывал Мэрвину, что смерть алкашей в дурке – это иерофания, явление священного, таинство, а Мэрвин говорил что-то о ретроградном Меркурии (или не Меркурии), повлиявшем на людей и вызвавшем массовый психоз с резней гугенотов.

Тут вдруг я устал, вытянул ноги и закурил новую сигаретку.

– Не могу с тобой спорить больше.

– А мы, в сущности, и не спорим. Вообще о разном с тобой говорим.

– Ну точно, понял теперь, почему устал.

Мэрвин вытянул сигарету из моей пачки, и некоторое время мы смотрели на густой, плохо рассеивающийся на душной лестничной клетке дым.

– Слушай, не, ну приколись, баба у него есть.

– Ты все об этом?

– Нет, ну правда, ты приколись.

– Да прикололся я уже по этому поводу раз сто. Есть и есть. У мамы моей знаешь сколько мужиков?

Мэрвин присвистнул, звук этот тренькнул в вышине, у потолка, и растаял.

– Вот бы, знаешь, его с мамкой твоей свести. Пусть бы делали себе крысят, ну, из чувства долга.

– Чего-то я не думаю, что он от той змеюки детей хочет. Слушай, Борь, тебя это почему бесит-то, если так?

– Потому. Он должен мамку помнить.

– И целибат блюсти?

– Все на свой католицизм сведешь. Я не про это. Не про плотскую сторону всего.

– Какая стыдливая формулировка.

– Короче, он ее любил? Любил. Она умерла? Умерла. Теперь пусть сидит один как сыч. Если он другую женщину полюбит, это он мамку предаст. Ее память.

– Драконовские меры какие-то.

– А как по-другому-то? Сам говорит, что любовь бывает в жизни раз, а потом сам же змеюку пехает.

Мэрвин затушенной сигаретой принялся выводить какое-то незнакомое мне польское слово.

– Так, ладно, а мамка моя чем тебя больше устраивает?

– Ну, мы бы с тобой братьями стали.

– Стоит оно того типа?

– Типа. Короче, я прям выбесился. Что за хрень-то? Песни он о ней поет и плачет, но трахать все равно кого-то надо, что ли?

– Сам не знаешь?

– Ну, я б таким не был, если б Одеттка умерла.

– Одеттка бы тебе дала для начала. Да все такие, когда приспичит.

Ой, любовь моя все росла и росла, но Одетт меня избегала. Как я к Эдит, так ее дома нет, а если и есть, то комнату запрет и переговаривается со мной из-за двери. Я один раз чуть дверь эту не сломал, вот как мне обидно было, так Одетт такой визг подняла.

Потом, правда, сердце у нее чуточку оттаивало, и она предлагала мне сыграть в «Обливион», погасить мародеров, волков и рыб-убийц. Тогда-то я был уверен, что нравлюсь ей. Один раз Одетт даже сказала, что я – красивый и что она бы взяла меня на роль Сириуса в ее экранизации «Гарри Поттера».

– Только у меня все мародеры – наркоманы.

Я как раз в этот момент хреначил мечом очередного мародера в игрушке.

– Ну и хорошо. Я тоже наркоман.

– Ты – алкоголик.

– Я клей нюхал.

– Было бы чем гордиться.

Когда она так вздергивала свой милый носик и становилась прекраснее всех на свете, немедленно меня бросало в жар, а потом резко – в холод. Ой, какая она была красивая, когда появлялась в ней эта вот надменность, а затем она сразу же закусывала губу, чтобы не засмеяться. Мне тогда казалось, что людям, которые ее и не видели никогда, такое горе, ну такая печаль, что зря их жизнь прожита. Ой, сколько людей жило и умерло, а такой красоты не застало.

Ну да, иногда бывали у нас сладкие моменты, тем больнее все было и тем прекраснее.

Мэрвин пощелкал у меня перед носом пальцами.

– Господи, Боря. Прием! Никогда больше не скажу при тебе это имя.

– Та-кого-нельзя-называть.

Мы засмеялись, в этот момент дверь позади нас скрипнула. Мэрвин тут же выпалил свое дежурное:

– Мистер Шустов, простите пожалуйста, мы больше не будем шуметь!

Ой, мне от этого только смешнее стало, так Мэрвин моего отца ссыковал, такой бледный становился. И это отец ему еще не двинул ни разу, только с лестницы спустил однажды. Мэрвин впечатлился, видать, как он меня по голове тогда приложил. В самое сердце ему попало.

Я обернулся поглядеть на щи отцовские, но вышел к нам вовсе не папашка. Дверь открыла мисс Гловер, она недовольно сморщила хорошенький, тонкий, столетний носик.

– Мальчики, вы не могли бы зайти ко мне на полчасика? Обещаю, дольше я вас не задержу.

Говорила она как всегда приветливо, вежливо, нежно и, самую малость, презрительно. Такая у нее была перчинка в разговоре.

– Здравствуйте, мисс Гловер.

– Да, Мэрвин, здравствуй.

Я помахал ей рукой, и мисс Гловер сдержанно мне кивнула. Мы с Мэрвином переглянулись да и пошли к ней.

В квартире Мэрвин опять сделал эту ужасную польскую вещь – поцеловал мисс Гловер морщинистую руку.

– Это традиции, – ответил Мэрвин, когда я как-то раз на эту тему чего-то там сказал.

– Ты долбаеб. От чумы умирать – тоже традиции. Выглядит дебильно.

– Советский Союз извел у русских