– Это вообще странно, в маленьких влюбляться, – сказал Мэрвин. – Оба проверьтесь. Вот я в первый раз влюбился в мексиканку. Она продавала два такос по цене одного.

– Ага, две хуйни по цене одной, как тебе против этого-то устоять?

– Нет, серьезно, она красила губы морковной такой помадой, но какая у нее была фигура. Она как из клипа хип-хоп звезды какой-нибудь. Моделька, но все при ней. Ей даже фирменная кепка с надписью «Бабушкина кесадилья» шла.

– Ого, это уже заявка на успех, – сказал Андрейка. – И сколько ей было?

– Ну, может, двадцать пять.

– Старовата для тебя. Эй, Алесь, а у тебя как с девчонками?

– Моя девчонка умерла от лейкоза.

– Блин.

Алесь потер нос.

– Шутка.

– Шуточки у тебя.

Он вздохнул, запустил руку Марине в карман, достал пачку сигарет.

– На самом деле я уже здесь влюбился. Медсестра мамина. Так за ней ухаживала, такая добрая была и мне носила «Поп-тартс».

– А выглядела как?

– Не помню.

На секунду мне показалось, что Алесь до смерти расстроен тем, что утерял очередное воспоминание, глаза у него расширились, он приоткрыл рот, потом крепко зажмурился и помотал головой.

– Как так не помнишь? – допытывался Андрейка. – В смысле, не помнишь? Это ж ты влюбился или нет?

– Да чего ты привязался? – спросил я. – Не помнит человек и не помнит. Пропил знание это бесценное.

– Помню, – сказал Алесь, – как колорадских жуков с картошки собирал. В Хойниках еще. Бросал их в банку из-под «Нескафе», а они там воняли мертвые.

– А эту картошку можно было есть? – спросил Мэрвин.

– Ну, мы ели.

Мимо проехал паренек на велике, звякнул Мэрвину, чтобы он убрал ноги с проезжей части.

– Придурок, – сказал Мэрвин.

– А скажи «курва»!

– Курва!

– Как хорошо-то сразу на сердце стало.

Мы еще долго сидели и громко смеялись. Потом, значит, зашли в супермаркет, купили начос и в чьем-то (уже ничьем) заброшенном дворе лежали, смотря в беззвездное небо.

– Ой, Борь, – вдруг сказала Марина. – А помнишь, ты мне в русском магазине сгущенку купил, когда мы переспали?

– Ну, мне ж понравилось. Я тебе благодарен был.

– Вот, ты ей что-то романтичное подари.

Ну чего я мог такого придумать, кроме Звезды Смерти, а ее даже не существовало.

– Например, колье бриллиантовое, – засмеялся Мэрвин.

– Или тачку. Тачку подари!

– Лучше дом где-нибудь в Беверли-Хиллз.

– Зачем ей дом в Беверли-Хиллз, если у нее дом в Пасифик Палисейдс.

Когда в пачке осталась одна-единственная сигарета, мы передавали ее друг другу по очереди, протягивая руки наугад, не глядя, и всегда верно. Ночь была волшебная, такая жаркая, но совсем не душная, ее хорошо остужал прохладный ветер, ерошивший Марине волосы и заставлявший чихать Андрейку.

Ой, бесценная ночь, мы говорили не переставая, и все нам было смешно. Какие слезы, нет у человека слез в такие ночи. Я думал только о хорошем. О любви и о молодости. И о вонючих колорадских жуках тоже, конечно, но совсем немножко.

Даже когда от бессонной ночи голова вся песком набилась, когда я пожалел, что мы с ребятами не пили (а то б, может, поспал), когда все, кроме нас с Мэрвином, задремали, я был радостен и весел.

Мэрвин сказал:

– Слушай, мудак ты с Эдит, конечно.

– Сам знаю.

– Ты хоть извинился?

– Я послал ей семнадцать смс-ок. Она ответила на все «хорошо» и на одну «все в порядке».

– Вот не усыпили бы меня, при мне бы такой херни не было.

– Это уж точно. Что видел?

Мэрвин посмотрел на ребят, почесал затылок.

– Может, пошли? Успеем на первый поезд, доберемся без потных подмышек рабочего люда.

– Польский снобизм.

И мы долго шли по розовым, рассветным улицам Комптона, как будто бы в самую дальнюю даль, не зная, куда мы точно направляемся. То есть на самом-то деле мы пилили до станции, но такое меня охватило ощущение.

Улицы были пустые и прохладные, после ночи без сна все стало приглушенным, скрипучим, я то и дело жмурился, уже хотелось прилечь. А Мэрвин в этом глазурном, зыбком мире рассказывал мне о кошмарах.

– И вот, короче, гигантский крот поворачивается, как в фильмах ужасов. Я такой типа: что я здесь делаю вообще?

Я засмеялся, конечно, и тут он прям обиделся.

– Чего, смешно тебе? Ты бы видел, как он меня жрал. Он меня выпотрошил нахрен!

– Прикольно!

– Ничего прикольного! Я живой человек! Не хочу, чтобы мне было больно, чтобы меня кроты жрали. Ну, тут меня из сна этого упорыша выбросило, и я попал в какое-то странное место, вокзал где-то в жопе мира, в Теннесси может, и там все ходят, а я совсем маленький, и мне отдавливают ноги, а у людей лица, как у птиц.

– Боже ты мой. Он шизик небось.

– Ну, хрен знает. А потом я был в каком-то доме, и там я горел, а мне из огня что-то кричали, просили передать какие-то кексы. Суки, подумал я, кексы вам еще передай.

– А ты не пробовал портить сны? Ну типа убить крота там?

– Думаешь, не пробовал? Тогда меня в начало отбросит. Правила есть правила. Кошмары нужны для того, чтобы кто-то их прожил. И попробовал бы ты убить крота размером с «шеви».

– А ты типа представь, что у тебя есть гигантская лопата, как у чувака из «Фредди Крюгера». Или что ты сам – гигантский.

– Такой ты идиот иногда.

– Даже лучше, чтобы гигантский – был ты, – продолжал я. – И располовинь его.

– Бесишь меня.

В поезде я дико хотел прикорнуть, но как-то бессовестно было делать это при Мэрвине, и я тупо пялился в одну точку, надеясь, что сумею уснуть с открытыми глазами. Мэрвин о чем-то болтал, но я его не слышал, и, пока поезд не нырнул в тоннель, все любовался на открытое, розово-голубое, рассветное небо с остатком луны.

Голова побаливала, но мне было в то же время удивительно хорошо. Господи, а задумаешься над жизнью в мелочах-то всяких, и такое счастье открывается, что страшно.

Дышать – оно счастье, а уж все остальное и подавно. Какой-то пиздюк рядом болтал ногами и ел рифленые чипсы, от которых так и несло сырным ароматизатором. Его усталая мамка говорила по телефону, что-то о встрече с дантистом на следующей неделе. Правая сторона лица у нее чуточку припухла, и я подумал: шла б ты, тетенька, сегодня, ну какие у тебя могут быть дела важнее?

Бомжик спал напротив нас, источая всякие разные ароматы, иногда он всхрапывал и подбирал под себя ноги, как щенок или еще какой детеныш,