— Позвольте мне одной поговорить с моим братом; я его остановлю.

Бриссак поклонился и сделал вид, что хочет уйти, чтобы увести испанца.

— О, вы можете остаться! — вскричала она. — Господин губернатор.

Испанец, задетый за живое, вышел, не скрывая своего волнения и гнева. Бриссак, чуявший грозу, забился в самый маленький уголок.

— Брат, — сказала герцогиня со стремительностью потока, — в здравом ли вы уме?

— До такой степени, сестра, — отвечал Майенн, — что я скажу вам вещи, которые вас удивят.

— Если они мне докажут, что, уезжая, вы не оставляете корону Беарнцу, я принимаю их. Между нами, в своей семье можно быть откровенными.

— Да, я оставляю корону Беарнцу, но что ж это за беда?

— Как, что за беда! — заревела герцогиня. — И это де Гиз говорит таким образом!

— А то как же! Что всегда делали Гизы? Они хотели царствовать, не так ли? Мой дед пытался, и отец мой, и я, и вы, сестра, и ваш племянник — тоже. На этом свете каждый старается за себя. Пока я трудился для себя, я действовал мужественно, но с тех пор как дело идет о том, чтобы моего племянника сделать королем французским, я отказываюсь. Послушайте, у меня есть дети, я не хочу, чтобы они были ниже их кузена.

— А, так вот причина! — прошептала герцогиня с мрачным презрением.

— Да, вот, у меня нет другой. Вы удивляетесь?

— Я стыжусь.

— Вам следовало бы сохранить эту стыдливость для ваших собственных интриг. Что вы составляете заговоры против короля, чтобы отмстить за вашего брата, это пусть еще; но чтобы вы продавали испанцу вашего брата, чтобы утолить вашу алчность управлять вместо ребенка, этого я вам не прощу. Вы составили заговор с испанцем, выпутывайтесь вместе с ним.

— Вы раскаетесь.

— Я? Никогда!

— Я восторжествую одна.

— И прекрасно.

— И докажу, что в нашей семье всегда есть герои. Тем хуже для вас, это буду я!

— Я оставляю вам мою каску и мой кирас.

— Каска слишком мала, кирас слишком велик.

— Я оставил бы вам и мою шпагу, но она слишком тяжела, герцогиня.

— У меня есть свое оружие, — возразила она, кипя от бешенства.

— Это правда, нож брата Клемана. Прощайте, сестра.

Герцогиня, пораженная этим ужасным словом, могла только отвечать взглядом змеи. Она гордо прошла перед Майенном и вышла со смертью в сердце. Бриссак подошел к герцогу.

— Мне что делать? — спросил он.

— Сделай, чтобы меня не остановили, — отвечал де Майенн.

— Можете быть покойны, — сказал Бриссак и медленно воротился к испанцу и герцогине, которые держали совет во дворе, куда все шумно собрались. На пустой лестнице Бриссак приметил Арно, этого верного агента короля, который ждал его, переодетый лакеем.

— А! — сказал он. — Ты пришел кстати; что ты хочешь?

— В какой день король может приехать?

— Завтра.

— В котором часу?

— В три часа утра.

— В которые ворота?

— В Новые.

Арно проскользнул между другими и исчез.

Герцог де Майенн уехал. Париж волновался от противоположных бурь. Лига, растерявшаяся от отъезда своего начальника, тихо произносила слово «измена». Роялисты, или политики, как их называли, поднимали голову и как будто говорили друг другу: время близко.

Испанцы, предоставленные собственным средствам, удвоили бдительность. Это был для них вопрос жизни или смерти. Они чувствовали себя зависящими от первой прихоти толпы; нерешимость и раздоры парижан до сих пор составляли все их могущество.

Герцог Фериа и его капитан, скрыв свою недоверчивость и свой гнев, ухаживали за герцогиней Монпансье, которую, может быть, они подозревали в сообщничестве с ее братом и которою, впрочем, они имели целью пожертвовать вместе с ним честолюбию Филиппа Второго. Со своей стороны герцогиня, имея под рукой только Бриссака, также ухаживала за испанцами, чтобы они помогли ей избегнуть несчастья, которого она боялась более всего, то есть въезда в Париж нового католического короля.

Надо было видеть, как она встала до рассвета и разъезжала по парижским улицам верхом со свитой капитанов. Она кричала до того, что охрипла: «Я остаюсь с вами, парижане!»

Она махала шарфами, она придумывала девизы — словом, суетилась гораздо больше, нежели было нужно, для того чтобы не очень пылкие лигеры нашли ее крайне смешной.

Бриссак поощрял ее в этой деятельности. Он рыскал со своей стороны, а испанцы со своей; любопытным зрелищем было видеть, как все трое встречались вдруг носом к носу в каком-нибудь месте к хохоту зевак, которые ожидали события, не давая себе столько хлопот.

Такова была одна из этих встреч на другой день после отъезда Майенна. Герцогиня выехала из улицы Сент-Антуана на Гревскую площадь. Бриссак приехал с набережной, герцог Фериа с главным штабом — из улицы Мутон. Большая толпа народа собралась на площади, потому что там вешали человека. Виселица была поставлена. Ждали только осужденного. Бриссак осведомился о том, что происходит; герцог Фериа ему отвечал, что преступник, вероятно, посланный короля наваррского, захваченный час тому назад, при нем нашли записку, которая могла наделать тревогу в Париже вследствие обещаний Беарнца.

— Пусть его повесят, — сказала герцогиня.

— Но, — вмешался Бриссак, который видел себя окруженным многочисленной толпой, где примечал плебейские лица, не очень расположенные к испанцам, — допрашивали ли этого человека?

Толпа приблизилась; каждому хотелось слышать разговор начальников Парижа.

— Я его допрашивал, — сказал герцог Фериа, — и видел записку.

— Хорошо; но кто его осудил?

— Я, — прибавил испанец надменным тоном. — Разве преступление не было явно?

— Еще бы! — сказала герцогиня.

— Обычаи парижские требуют, — отвечал Бриссак, бросив взгляд на черные одежды, которые он видел на площади, — чтобы всякий преступник был допрашиваем судьями.

— Какие тонкости! — сказал удивленный испанец, около которого начала роптать чернь.

— За что вы придираетесь к герцогу? — шепнула герцогиня Бриссаку.

— Предоставьте действовать мне, — отвечал он тем же тоном.

В эту минуту на углу набережной показался осужденный, окруженный валлонскими и испанскими стражами. Это был мирный гражданин, бледный, заплаканный, с честным лицом, расстроенным отчаянием. При виде виселицы он сложил руки и начал так жалобно стонать, призывая жену и детей, что трепет сострадания пробежал по толпе.

— Прискорбно смотреть, — сказал Бриссак, отвернувшись, как будто это зрелище было свыше его сил.