Царь задумался: он вспомнил о своем некогда «собинном» друге и вздохнул.

– Нет его, поди, тут, Ферапонтова-ту, – раздумчиво сказал он, – и Пустозерска нет…

Мысль его, видимо, где-то витала; но девочка не понимала этого и молчала… Она слышала только, как лебеди кричат на пруду; она знала, что они о ней соскучились, она избаловала их.

– Дивны, дивны дела Твои, Господи, – продолжал царь раздумчиво. – А это что такое, опоясочка черненькая кругом, а? – спросил он, проводя пальцем по экватору.

– Ее-ев-евкатор это, батюшка, – зарделась девочка, чувствуя, что дело не совсем ладно.

– Евкатор…

– Сиречь уравнитель, – поправилась она.

– Уравнитель… опоясочка вокруг Земли… А кто ее опоясал? Все Бог… Для Него, Батюшки-света, вся земля, что яблочко едино, клубочек махонький, взял и опоясал Своею Божественною ниточкою, поясом Господним… Одеяся, яко ризою, облаком, лете на крылу ветреннюю… Чудны дела Твои, Господи… Ишь лебеди раскричались, к дождю, поди…

– Они есть хотят.

– То-то, проголодались без тебя… А вот сия опоясочка тоненька? – указал он на Северный полярный круг. – Что оная означает?

– Сие есть зона фригида, пояс хладный, или студеный, – бойко отвечала девочка, уверенная, что на этот раз не врет.

– Так пояс-таки? Так и называется?

– Пояс, батюшка, хладный.

– Хладный… почему ж хладный?

– Поелику северный, а на севере хлад…

– Точно, точно… Вон в Крыму и на Тереке, сказывают, теплее, а в Ерусалиме знойно.

– А вон там, батюшка, и пояс знойный, или горячий, зона торрида, – торопилась девочка, показывая своим розовым пальчиком Южный полярный круг.

– Так-так, дочушка моя, умница… Учись, учись… Это премудрость Божия…

Девочка стала ласкаться к нему, словно кошечка.

– Ах ты, моя Софей – Премудрость Божия, – гладил он ее.

– А возьмешь меня на действо? – вдруг спросила она. – На «Навуходоносорово действо»…

– Возьму, возьму. – Он снова поцеловал ее в голову. – Ишь, выросла.

Выглянув затем в окно, Алексей Михайлович увидел, что к крыльцу, по заведенному порядку, уже стали сходиться бояре и стольники на смотр, для поклонов и для докладов. Меж ними он увидал князей Воротынского и Одоевского да Василия Волынского. Какая-то тень прошла по благодушному лицу царя; он догадался, зачем пришли эти трое… Этой ночью они пытали Морозову и Урусову.

Царь рассеянно и торопливо перекрестил дочь и вышел из терема.

Воротынский доложил царю о безуспешности «розыска» над Морозовой и ее сестрой. Он доложил это с такими потрясающими подробностями, что Алексей Михайлович невольно побледнел.

– Палачей в трепет привела своим неистовством и стрельцов к своему суеверию наклонила, – пояснил Одоевский.

– Волосы ходили у меня, великий государь, по голове, аки живы, – доложил и Волынский. – Дьяк Алмаз, великий государь, занеможе от виду твоей муки.

Царь оглянулся кругом: дьяка Алмаза Иванова действительно не было среди приближенных.

– Что же делать с ними? – обратился царь к сонму князей и бояр. – И церковь, и земная власть бессильны над ними!

Все потупились, страшно было отвечать на такой вопрос…

– Огонь осилит, – послышался чей-то мрачный голос… Все поглядели на говорившего: это был краснощекий Павел, митрополит Крутицкий. Алексей Михайлович долго молча глядел на него.

– Огонь? – как бы не понимая этого слова, спросил он.

– Огонь небесный, великий государь.

– А в наших ли руках огонь-ат небесный? – качая головой, снова спросил царь.

– В твоих, великий государь: сказано бо, сердце царево в руце Божий…

– А Бог милостив.

– Милостив к верным, а на Содом и Гомору Он сослал с небесе огнь и жупел.

Бояре безмолвно переглядывались. Долгорукий, князь Дмитрий, отец вдовы Брюховецкой, раздумчиво качал головой. Он вспомнил Морозову на свадьбе своей дочери, когда ее выдавали за Брюховецкого. Морозова была посаженой матерью и утешала плакавшую Оленушку… Сердце сжалось у Долгорукого при этом воспоминании: обеим не задалось счастье… та там, эта здесь…

– Прикажи, великий государь, сруб поставить на Болоте, – продолжал жестокий митрополит-«оладейник», – затепли свечу пред Господом, свеча эта будет Морозова…

Многие невольно вздрогнули от этого предложения…

– Из живова тела свечу Господу, ах! – отозвался кто-то.

– И свеча та спасет православный народ, – настаивал Павел.

Долгорукий не вытерпел. Морозова и его бедная погибшая дочь живыми стояли перед ним… одна горела, другая так таяла…

– Али тебе, митрополит, мало свечново сбору, что ты вздумал нас свечами поделать? – с дрожью в голосе заговорил он. – Спасай словом, а не огнем… Христос не жег огнем неверующих, а молился за них, не ведают бо, что творят…

Царь ласково посмотрел на Долгорукого: ему самому тяжелы были эти пытки да казни.

Но так на этот раз ни на чем и не порешили.

Как бы то ни было, на другой день за Москвой-рекой, на Болоте, как раз против теремных окон, с раннего утра ставили какое-то странное здание. Это был четырехугольный сруб из сухих сосновых бревен с одною дверью, но без окон. В срубе складены были костром дрова, а пол устлан был соломой и уставлен снопами, которые доходили до самых верхних венцов сруба.

Любопытствующие толпились около этой странной горенки.

– Мотри-мотри, братцы, мышь бежит из сруба! – кричал парень с лотком на голове.

– То-то, подлая, знает, что в горенке-ту тепло будет, – осклабился другой малый.

– А вон и другия, ах ты курова дочь! Н-ну!

К горенке подошли две монашки. В старшей, с низко опущенным на глаза клобучком, можно было, хотя с трудом, признать мать Меланию, отыскать которую не могли никакими средствами. Другая была молоденькая, и бледное, изящное округленное лицо ее обнаруживало, что не простого роду эта монашка. Это и была боярышня сестра Анисья, которой писал когда-то Аввакум из своей тюремной кельи у Николы на Угреше, чтобы она забыла свое боярство и «сама месила хлебы да варила шти для нищих».

Мелания грустно покачала головой, глядя на странную горенку…

– Уготована, уготована… постель брачная, – тихо бормотала она.

– Да, снопами уложена, как подобает на свадьбе, – добавила Анисья.

– Так-так, Анисьюшка, эти хоромы краше царских…

Они заглянули и внутрь горенки…

– Да-да… чинно, зело чинно устроено…