Вымученный арестант хотел поправить пенсне, но вместо этого ткнул пальцем в глаз. Полыхнул свет, застучали замки, Мозгалевский проснулся.

Тюрьма заполнила его без остатка. На соседних шконках потягивались сокамерники. Самым шустрым оказался губернатор, обошедший соседей на пути к «дальняку».

– Марципаныч, ты чего такой суровый? – Федор пристал к губернатору, как только сановник вальяжно показался из-за шторки, скрывающей унитаз. – Парашу нюхнул или утро тебе недоброе?

– Камни в почках, мочиться больно, – жалко улыбнулся губернатор.

– Это ж хорошо, они у тебя, поди, тоже золотые. Хоть будет что детишкам оставить. А мне всю ночь девки снились, каких ты любишь, я их к тебе гнал. Не пошли, сучки, говорят, что ты старый, жалкий нищеброд.

– Это мы еще посмотрим! – огрызнулся губернатор.

– Во! – Шойгу ухватил долгожданную интонацию. – Я в тебя всегда верил. У такого человека нельзя вот так просто взять и все забрать! Мы еще встряхнем с тобой Монако!

– На «М», – раздалось раздраженное требование по ту сторону камеры.

Мозгалевский сполз с нар и неуверенно подошел к «тормозам», назвав свою фамилию.

– Собирайся с вещами, – последовала нетерпеливая команда.

В слипшемся от грез сознании промелькнуло спасительное – «свобода!», что интуитивно уловили сокамерники, осветив свои лица завистливыми фальшивыми улыбками.

– Отмучился, дружище? – Феодосий участливо постучал по спине соседа.

– Владимир, ты не мог бы с сыном моим встретиться? Рассказать, как тут у нас, поддержать его, – глаза Георгия Мариновича окутались дымчатой влагой.

– Марципаныч, не грузи человека, скоро сам с наследником встретишься на пересылке, – улыбчато оскалился Шойгу. – Вова, ты лучше отправь ко мне своего чудо-адвоката. Если он твою ситуацию вытянул, то мне он точно пригодится.

– И все-таки я бы попросил, – обескураженно пролепетал губернатор, но его тут же осадил Шойгу.

– Чего тебе еще? Каталог с яхтами и календарь с голыми женщинами? Твоей беде можно посочувствовать, но не помочь.

– Я помогу, – вырвалось у Мозгалевского, с трудом сдерживающего слезы. – Не забуду.

– Давайте расставаться без речей и влаги, – расстроенно изрек Шойгу. – Пойду чай заварю на дорожку.

Через четверть часа вещи были собраны, и по пластиковым чашкам Шойгу разлил терпкий чифирь. Молчали, слова не шли. «Тормоза» с грохотом отворились, Мозгалевский обнял сокамерников и вышел на тюремный продол.

В сопровождении трех вертухаев под вой сирены, запрещающей выводить на лестницу других следственно-арестованных, Мозгалевского спустили в смотровую, оборудованную на первом этаже, где его уже дожидался старший смены – худой капитан лет тридцати с немым лицом, облепленным перезревшими фурункулами. Вместе с ним, словно притаившись, дежурил младший лейтенант с узкими и покатыми, как у дам, плечами, оттопыренными продолговатыми ушами на бритой под машинку, похожей на дыню овальной голове. Глаза его с дрожащим прищуром двигались медленно, не лениво, но как будто мучительно. На этого человечка в его движениях и чувствах, казалось, обрушилась вся тяжесть мира. Рядом с лейтенантом подпирал стол разъехавшимся на пуговицах пузом нахмуренный прапорщик, устремленный взглядом в глубину своих пищеварительных процессов. Зеленая троица отрешенно принялась перебирать вещи Мозгалевского.

– На свободу, старшой? – подмигнул капитану Владимир.

Тот в ответ лишь дернул челюстью, то ли сдержал улыбку, то ли просто так, остальные даже не посмотрели в сторону арестанта.

– Документы когда вернут? – раздражаясь служебным презрением, прорычал Мозгалевский.

– Своевременно, согласно правилам, – прожевал себе под нос капитан. – Приспустите штаны и трусы, присядьте.

– Решили поглумиться напоследок? – уставился на капитана Мозгалевский, не спешивший расстегивать джинсы.

– Не спорьте. Это не в ваших интересах, – неожиданно резко осек его пузатый прапорщик и, удрученно вздохнув, вновь погрузился в себя.

Словно завороженный, Мозгалевский подчинился.

– Раздвиньте ягодицы и присядьте, – приказал старший смены, вызвав на лице лейтенанта гаденькую улыбочку.

– Извращенцы, – злобно процедил Мозгалевский, исполнив требование. – Бабу себе заведите.

В ответ капитан снова дернул челюстью, худой лейтенант чудаковато вытянул губы, а пузатый прапорщик потупил глаза.

Закончив постыдный ритуал, стражники вывели Мозгалевского во внутренний двор тюрьмы, но вместо дурманящей душу свободы арестанта ждала полицейская «газель».

– Куда меня? – ошпаренно выдохнул Мозгалевский.

– Туда, где тебе и место. Залезай давай! – злорадно пробормотал мент, заковывая Мозгалевского в наручники.

В металлической утробе автозака, куда бесцеремонно запихнули ошарашенного Мозгалевского, уже сидел подтянутый зэк лет тридцати, который явно обрадовался новому соседу.

– Я уж думал, один поеду. А тут компания. – Парень, улыбнувшись во все свои ровные зубы, протянул Мозгалевскому руку.

– Привет, – выдавил Владимир, не желая окончательно прощаться с надеждой на свободу. – Куда это мы… нас?

– В дурку, братан, – усмехнулся попутчик. – Обследовать нас будут. Я – Леха Жмых, – парень интригующе посмотрел на Мозгалевского. – Че, не слышал? Про меня даже по телевизору показывали, писали в газетах, сейчас просят эксклюзивного интервью, но я торгуюсь.

– Не слышал, – пробурчал Мозгалевский, уткнувшись взглядом в железную дверь.

– Странно, – разочарованно вымолвил парень.

– Так за что тебя? – дежурно бросил Мозгалевский.

– Женился неудачно, – словоохотливо откликнулся сосед. – Думал – счастливый билет вытянул. Чего мне не хватало в этой жизни? Своя мойка в Очаково, точка на Кунцевском авторынке, бабам нравился. А тут возьми и познакомься с дочкой областного прокурора. У нее «гелик» последний, живет на Арбате, замуж хочет. А я и не против. Месяц повстречались, обрюхатил и кольцо подарил. Только родители ее шибко оказались не рады. Они прочили Анне иную партию – сына хозяина мусорного полигона. Я их понимаю. С одной стороны, лавочник, с другой – принц помойный. Продал я весь свой бизнес сиротский, чтобы было на что пыль в глаза пустить, посчитал, что на месяца три до свадьбы хватит, а там, извиняйте, я уже зятек, так сказать, и готов принять на себя бремя экспроприированной собственности и всякой фешенебельной всячины, что прокурору, его жене и детям иметь не положено. Эх, знал бы ты, как я жил эти три месяца! Каждый день как последний перед исходом в рай. Я просыпался в двенадцать, мне подавался завтрак в гостиную, надо отметить, прокурорская дочка знала толк в высокой кухне. Яйца Бенедикт с малосольным лососем… Ммм… – Парень сладко причмокнул. – Мы выпивали бутылочку «Кюве», кофе с сигаретой и ехали в ЦУМ, там набирали подарков ей, ейной маме и прокурору. Часов в пять мы обедали в «Курвуазье», где я обыкновенно заказывал черную треску в соусе «Ша Ча». Дальше мы ненадолго оставляли друг друга. Она встречалась с подругами, а я благородно нажирался со своими презренными товарищами. По выходным с подарками и лицемерной радостью мы ехали на дачу к ее родителям в Усово. Дом у них похож на облагороженную Бутырку в пару тысяч квадратных метров. Маленькие окошки, красный кирпич и запах сырости. – Жмых смачно сплюнул себе под ноги и продолжил рассказ о том, как Сан Саныч Пысин, именно так звали папу-прокурора, не отступал от геополитической повестки – готовился к ядерной войне с Америкой, но в ряды мучеников, должных непременно попасть в рай, записываться не собирался. Под домом он выкопал десятиметровый бункер. Убежище имело автономное электричество, изолированную канализацию, сложную систему вентиляции, запасы еды и воды на три года. А еще схрон оружия для охоты во время ядерной зимы и для организации партизанского движения из всех выживших патриотов в случае оккупации «пиндосов». Под землей он хранил запаянный в целлофан государственный флаг, знамя Первой конной армии Буденного, бюст Сталина, портрет президента и два ордена Ленина, купленных на блошином рынке в Севастополе по случаю.