за чьи-то ошибки он расплачивается самим собою. И этими вот ребятами – покорными и часто бессловесными.

«Всего пять… Пять!» – еще раз отметил он, промычал что-то про себя, отер ладонью лицо, помял пальцами виски – ему необходимы были простые движения, чтобы отрезветь, услышать свое сердце, услышать дыхание – пусть дыхание станет ровным, посмотреть на пустыню со стороны, – слишком мало надо было майору, а его ребятам еще меньше – хотя бы на часок вытянуть гудящие ноги и забыться.

«Если будет тихо, тут и заночуем, – решил майор, – ну а коли нападут, так тут оборону можно держать хоть полмесяца. Были бы только патроны!»

На бетонном полу развели костерок, поставили на него несколько банок с говяжьей тушенкой – люди двое суток не ели горячего, в банках зафыркала, засопела, заворочалась консервированная говядина, воздух быстро пропитался вкусным мясным духом. «Памятник» в крайнем отсеке засыпали, на его месте теперь возвышалась песчаная горка. Дот хорошо продувался, в нем не застаивались запахи, кроме горелого, – сразу видно, что проектировал бетонную конюшню опытный человек.

Майор устало вытянул ноги, закрыл глаза – перед ним в розовой гуще поплыли какие-то странные предметы: табуретка, к которой была приделана круглая ручка, майор пригляделся – от ночного горшка, сорванная с пианино крышка – новенькая, лаковая, с блестящими рояльными петлями, посреди крышки красовалась дырка, вырезанная в виде большого сердца, затем пошла посуда с выпуклым дном, в которой ни каша, ни суп не удержатся. Предметы неслись один за другим, тесно. Майор понял, что это бред, это одурь, и застонал, но вовремя спохватился – рядом же ребята находятся, нельзя стонать. Облизал губы языком, оцарапался – губы были как рашпиль, в окостеневших скрутках.

– Товарищ майор, посмотрите! – услышал он голос и вздрогнул – почувствовал, что внутри у него что-то оборвалось. Кастрюли и табуретки перестали летать. Майор с трудом открыл глаза, снова облизал твердые губы.

– Да! – Голоса своего он не услышал – так устал.

– Что это? – Перед ним на корточках сидел неугомонный маленький солдатик Кудинов, которого не брали ни страх, ни усталость, держал перед собою раскрытую детскую ладошку.

На ладошке синел очень яркий тяжелый камень – острозубый осколок.

– Это? – Майор подрагивающими пальцами взял осколок с детской ладошки, подержал его перед глазами. – Где нашел?

– Да здесь же, в помещении.

Осколок терял очертания, расплывался, превращаясь в большое синее пятно; майор помял его пальцами.

– Искусственный? Подделка? – спросил Кудинов, от голоса его пространство перед глазами майора немного прояснело.

– Естественный. Самый что ни есть естественный. Натуральный, – собрав в памяти кое-какие сведения, сказал майор. – Говорят, камень этот создан самим Аллахом. Афганцы называют его ладживертом. Шавкат, как будет в переводе «ладживерт»?

– Небо, – коротко отозвался Шавкат.

– Красиво звучит, хотя для востока не очень. – Майор отдал синий камушек Кудинову, – восток обычно бывает цветистее и изобретательней. У нас дома, в Союзе, этот камень называют лазуритом.

– Первый раз вижу, – восхищенно протянул Кудинов, глаза его засияли азартно. – А я думал – химия.

– Лазурит – яркий камень. Слишком яркий.

– У нас его тоже добывают?

– В Забайкале, по-моему. Но здешний лазурит качественнее. Он чище, ярче. – Майор повозил языком во рту – надо было расслабиться, отдохнуть, прийти в себя, а тут этот малыш достает. – Все, Кудинов, отдыхайте! – Майор вспомнил еще кое-что о небесном камне, добавил: – Только три страны добывают лазурит – мы, Чили и Афганистан, больше никто. Афганский ладживерт – самый дорогой. Когда-нибудь Афганистан построит на ладживерте свою экономику – камень очень любят богатые красавицы. Это чистые доллары. – Майор закрыл глаза, прислушался, что там снаружи, за бетонными стенами, которые охранял липецкий паренек Плетнев – наступила его очередь, уловил далекий приглушенный свист, насторожился, ну будто бы суслик свистнул; через минуту Литвинов понял – это слабеющий вечерний ветер побежал по пескам: просвистел и исчез. Вот почти бесшумно прошелся Плетнев – дошел до угла, аккуратно, чтобы не засвечиваться, – мало ли что? – выглянул, потом аккуратно, ступая всей ступней, и оттого почти неслышно, двинулся назад, задержался у другого угла. Майор забылся, застонал, снова унесся в густую розовую муть, увидел Ольгу, словно бы прижавшуюся к запыленному стеклу вагона, – похоже, Ольга куда-то уезжала, а он оставался; нежные щеки ее туго вдавились в окно, на ресницах повисли слезы, глаз она не сводила с мужа, силилась что-то сказать, но слов не было слышно, все глушило окно. Майор тоже силился кричать жене – спрашивал, куда она едет и почему она едет, а он остается, но голоса своего также не слышал.

В него проникал знакомый успокоительный бормоток – очень далекий и слабый, словно бы пропущенный через бумажный фильтр; майор пытался угадать, кто говорит, но не мог – одурь оглушила его, он вроде бы спал и все-таки не спал – это была действительно одурь, а не сон. Сон освежает, бодрит, а после одури всегда болит голова.

Говорили Шавкат и Кудинов. Кудинов с его птичьей невесомой статью, готовый летать, не ведал усталости, майор завидовал ему, – получив поворот от Литвинова, он теперь приставал к Шавкату. Шавката вывести из себя было трудно.

Шавкат сбросил галоши, сладко, с хрустом потянулся, потом снял носки, положил их на галоши.

– На портянки надо переходить, – сказал Кудинов, – носки горят, как в костре. Не напасешься. Дорогая вещь.

Шавкат молчал – замечания Кудинова не трогали его; он смотрел на неугомонного паренька спокойными доброжелательными глазами, думал о чем-то своем – лицо его было замкнутым: и хотел бы Кудинов отпереть Шавката, да ключа не было. Такой человек, как Гордиенко, например, давно бы отфутболил Кудинова, сам бы взвинтился, полез бы на облака, чтобы оттуда излить себя, обматерить землю, обматерить небо, и Плетнев, возможно, повел бы себя так, но только не Шавкат. Впрочем, Плетнев вряд ли.

– Портянки, Шавкат, издавна были принадлежностью офицеров и политических заключенных, вместе с приговором по пятьдесят восьмой статье выдавали портянки. А до носков было охоче крестьянство, которое никогда их не видело, да вохровцы, считавшие себя аристократами.

Шавкат помассировал одну ногу пальцами, помял жилы, разогнал в них кровь, пощипал подушечки, надавил костяшки, стараясь это делать как можно крепче. Откуда было знать любопытному Кудинову, что в Афганистане – как, собственно, вообще на Востоке, в Средней Азии, – существует культ голых ног. Обнаженные ноги лелеют, чешут, ласкают, вытирают бархатными тряпочками, умасливают, нежат. Шавкат был доставлен из Ташкента в Афганистан на гражданском самолете; среди пассажиров он запомнил одного породистого старичка в белой чалме, ученого-улема, который, сидя в первом ряду, без стеснения сбросил с ног башмаки, потом стянул носки и водрузил голые ступни на откидной столик, прямо перед собой.

Соседи оглядывались на старичка, шептались, но он ни на кого не обращал внимания. Дав ногам немного отдохнуть,