отказ – это позор для полка. Это понижение в должности для замполита, может быть, даже с партийным выговором, и большая печаль и забота для командира, на которого высшие чины долго еще будут показывать пальцем.

А тот технарь не сделал ни одного боевого вылета – и его к ордену Ленина! Ну справедливо ли?

В общем, майор Литвинов не был уверен, что к его бумаге приглядятся, прислушаются и поступят так, как просит он. И тем не менее он должен был написать эту бумагу – здесь майор был тверд, и важно, чтобы донесение вместе с картой очутилось у наших.

Он кончил писать, сложил лист вчетверо, сунул в сумку и похлопал по ней.

– Шавкат, здесь наградная бумага. На Бориса, на Витька из Абхазии и Королева. Тоже не должна потеряться. Береги ее, ладно? – Майор, хлопнув еще раз по сумке, обвел глазами людей. «Осталось нас шесть, всего шесть, – угрюмо вздохнул он, – шесть из четырнадцати. Потерял я уже восемь человек…»

До трех часов дня группу никто не тревожил, Литвинов с людьми быстро уходил на север, почти не делая привалов; остановились только один раз, чтобы съесть говяжью тушенку – три жестянки на всю группу – и выпить по глотку воды, да пару раз притормозили для того, чтобы поправить сбитое дыхание, но останавливаться не останавливались. В беге перестали осторожничать – опорожненные банки не взяли с собой, как положено по инструкции, а зарыли в песок. Кудинов несколько секунд постоял над бугорком, задумчиво взявшись пальцами за нижнюю губу – жест нерешительности, редкий для маленького солдатика, – похоже, соображал, ставить мину под жестянки или нет, потом махнул рукой – душманы уже ученые, могут и не полезть в песок, а мины было жалко. И вообще он считал, что больше одного раза этот фокус проделывать нельзя, но на практике получалось другое.

Уходили они точно на север. Майор на ходу тревожно крутил головой, выставлял вперед крупное твердое ухо: слушал, не тарахтят ли где вертолеты?

– Ребята, – предупредил он солдат, – не пропустите вертушки. – Майор первым в Афганистане назвал вертолеты вертушками, слово было ласковым; возникнув в пустыне у черта на куличках, оно вначале было пропало вместе с группой Литвинова, но потом проросло, проклюнулось живым ростком и возникло вновь – к концу афганской войны уже все солдаты звали вертолеты вертушками – держите, люди, ушки на макушке!

Только бы услышать вертолеты, только бы раз увидеть – и на ребят перестала бы давить могильная плита, они обозначили бы себя сигнальными ракетами, и тогда прощай, бородатый Зьяр! Или до скорого свидания – как решат в штабе, так и будет.

Литвинов подумал, что они все-таки оторвались от Зьяра, жесткое усохшее лицо его стало чуть помягче, темные подглазья посветлели, воспалившиеся глаза стало не так резать, а внутри словно свет какой пролился, пришло успокоение; но не тут-то было, рано начал радоваться майор, радость всегда сопрягается с плачем – уж что-что, а это майор должен был знать, – в три часа, когда наконец-то сделали пятиминутный привал, из-под песка, будто привидения, поднялись душманы и молча пошли на пулемет, у которого дежурил молчаливый, мрачно поблескивающий серыми глазами Шаповалов.

Был Шаповалов из коренных чалдонов – предки его пришли в Сибирь вместе со старообрядцами, но старообрядцами не стали – слишком уж аскетический, ущербный образ жизни те вели, такая жизнь ущемляла человеческое естество, хотя со старообрядцами жили в мире, и те допускали их в свой круг. Шаповалов не удивился тому, что душманы возникли будто из-под земли, сморгнул с глаз соринку и, шевельнувшись едва приметно, кинул вниз, под бархан, патрон. Патрон шлепнулся к ногам майора. Литвинов сразу все понял.

– Тревога! – скомандовал он спекшимся, ставшим чужим шепотом. Рано он начал радоваться. – Шаповалов, прикрой!

Свою задачу Шаповалов выполнил на «пять» – он был из породы сибиряков-стрелков, тех, кто белку бьет дробиной в глаз.

Группа тоже действовала по-душмански, будто в ней были не солдаты, а привидения, – исчезла мгновенно, словно растворилась – ну просто как в мультипликационном фильме: только что внизу сидели усталые люди, кое-кто даже рассупонился, чтобы хоть малость дать обвянуть взопревшему телу, и вот уже нет никого, люди – фью-ють! – исчезли, словно тени бестелесные! Шаповалов вздохнул – он остался один. Не ощущал он ни страха, ни тоски, ни оторопи, которая часто возникает в такие минуты – хоть коротко, на считанные секунды, а все-таки подминает человека.

Единственное, что было жалко Шаповалову, – не пожил он на белом свете, не помог матери поднять, поставить на ноги младших братьев и сестер: за подол цепляются, канючат, мешают работать – дети еще, какой с них спрос! Главы у этого многочисленного семейства не было – умер!

И еще что жалко, хотя к этому Шаповалов относился спокойно, но только потому, что не знал, что это такое, – он ни разу в жизни не целовал девчонку, не знает, чем пахнут губы и кожа родного существа, как звучит тихий голос, как доверчив бывает человек с косичками… Шаповалов вздохнул, сощурил глаза в опасные злые щелочки и приложился к пулемету.

Короткой, в четыре выстрела, очередью он смел двух «прохоров», идущих с «бурами» наперевес, будто наши героические бойцы времен Гражданской войны, одиночным выстрелом заставил закрутиться на земле еще одного душмана – бородатого, яростного, в новенькой зеленой чалме, исступленно сверкающего влажной белью зубов, не стал трогать двух угрюмых мальчишек, бегущих за взрослыми, – не воины, за ними еще детский понос тянется, надо подчищать, прошелся по плотной полупьяной шеренге, на бегу строчащей из автоматов. Положил цепь на песок, замолк.

Цепь замерла, не двигалась, и Шаповалов замер, обратившись в неподвижное изваяние – ну будто из дерева был вырублен человек; самая пора сейчас уйти Шаповалову, догнать своих, но он не двигался, лежал – понимал, что эта цепь потянется за ним, настигнет группу, и Шаповалов медлил, выжидал, слившись с песком.

Перед ним пробежала крупная желтая ящерица, остановилась, высунула тонкий змеиный язычок, стрельнула в Шаповалова злым влажным глазом – черной бусинкой, замерла, будто хотела его заворожить; Шаповалов не двигался – то ли умер человек, то ли был в обмороке. «Прохоры» осмелели, зашевелились. Вначале приподнялся один, огляделся, стоя на полусогнутых, огляд был картинным: душман приложил руку козырьком к чалме, стараясь увидеть шурави, лежавшего за барханом, понял, что шурави нет, скатился к своим, закричал зычно, раскатисто, поднимая цепь; следом на четвереньки встал еще один душман, вгляделся в козырек бархана, за которым лежал Шаповалов, выпрямился, призывно махнул рукой.

Шаповалов лежал, по-прежнему не двигаясь, смотрел на ящерицу и думал о том, не от ящериц ли заводятся вши у солдат? Очень может быть,