получился спаренным. От тела Шаповалова ничего не осталось, оно было сбито в кровавую мешанину и разбросано по частям. Песок на бархане из желтого превратился в красный.

Литвинов лежал среди мелкой песчаной ряби, напоминающей коротенькие жесткие волны весеннего моря, когда штормами еще не пахнет, но и покоя уже нет, и с недоумением разглядывал сооружение, возникшее среди пустыни, будто сон – оно не было помечено на картах: серое, мощное, с литыми бетонными стенами, узкими длинными бойницами, с покато закругленной крышей, с которой, надо полагать, соскальзывает любой снаряд.

Сооружение было явно военное, наверное, потому оно и не помечено ни на одной карте. Построили его, судя по всему, не афганцы, афганцы вообще плохие строители, – с муравьиной старательностью слепили англичане. Но тогда почему оно не помечено на английской карте? Ведь на своей-то стокилометровке англичане обязательно должны были нарисовать этот сарай! Майор уже двадцать минут разглядывал его, не решаясь подойти, – а вдруг засада?

Зьяр-то уж точно знает о существовании бетонной казармы, угрюмо оглядывающей пустыню бойницами. И верно, казарма была возведена англичанами: они хотели перекрыть пустыню именно такими колпаками, чтобы контролировать пространство, но потом им стало не до этого.

А может, этот сарай как-то связан с затеями Закир-шаха – законного афганского короля, свергнутого своими родственниками, или с его хромым лысоголовым преемником Даудом?

Вроде бы казарма была пуста, вроде бы, но что-то останавливало Литвинова. То ли тяжелый горелый дух, который он учуял, – похоже, там недавно жгли костер. Но это могли делать и не «прохоры», костер для варева могли развести кочевники, либо погонщики верблюжьего каравана, или водители вездеходных «бретфордов», доставляющих в Афганистан контрабанду. Эти ребята стараются не связываться с оружием, говорят, что стрелять им запретил Аллах, что они не выносят запаха пороха, патронов и ружейного масла.

Майор поправил на плече мешок, взял в руку «калашников», передернул затвор, ставя автомат в положение «очередь», поднялся и медленными кошачьими шагами двинулся к доту, настороженно глядя на бойницы из-под козырька панамы: а вдруг там что-нибудь мелькнет?

– Пока лежите, – предупредил он своих, – мало ли что! Меня страхуйте!

Дойдя до дота, майор прижался к стенке, глянул влево, глянул вправо, потом, пригнувшись, прошел под бойницами, заглянул за угол. Было тихо, было так тихо, что бесцветный, лишенный живого ритма ход часов на руке остро впивался в уши, мешал ловить посторонние звуки. Впрочем, если бы посторонний звук раздался, Литвинов обязательно засек бы его – всякий шорох, скрип, шипение в такой тиши обретают особую громкость и звучат с удесятеренной силой.

Он должен был бы слышать стук своего сердца – неровный, надорванный, усталый, но Литвинов не слышал его – сердце словно бы остановилось, и то, что его не было слышно, нехорошо подействовало на майора – он неожиданно подумал о себе как о мертвом.

Впрочем, тревожная мысль обязательно рождает успокоительную, все перемежается, одно уступает место другому – потому и кажется, наверное, наша жизнь полосатой, все мы в конце концов будем мертвыми, без исключения, вся загвоздка только в сроках – одни раньше, другие позже, но бессмертным не станет никто. Литвинов в Греции читал дневник одной вполне нормальной бабенки, которую постигла клиническая смерть, но врачи подоспели вовремя и вернули ее с полдороги назад, не дали уйти к праотцам. Женщина эта вполне спокойно писала обо всем происходившем, отметила, что ощущала невесомость, находилась в каком-то странном приятном полете, слышала музыку; тоннель, по которому она летала, был окрашен в приятные спокойные тона, ничто не раздражало глаза, а потом полет затормозился, что-то начало тянуть ее назад, и она этой тяге сопротивлялась – ей не хотелось возвращаться, но сопротивление ее было сломлено, она очнулась на больничном столе.

Выходит, жизнь с физической смертью не кончается, есть продолжение, только человек уже будет жить совсем в иных измерениях, неведомых нам, и в совершенно ином качестве.

Из дома действительно тянуло паленым – кто-то в нем был совсем недавно.

Майор оглядел тыльную часть сооружения с косо висевшей железной дверью, подумал, что в доте могут жить змеи, выкуривать их совсем непросто, но усталый мозг совершенно не воспринимал эту опасность; майор думал об опасности другой, прижался щекой к стенке, послушал, не дрогнет ли что за бетоном, не послышатся ли приглушенные голоса, шорох, шарканье, еще что-нибудь?

Нет. Дот был пуст. Майор приблизился к двери, постоял у нее, недовольно подумал, что слишком уж пугливым он стал – у страха глаза велики, но страхов-то нет, дот не опасен, он пуст… Тогда почему же подрагивают пальцы, глаза режет, будто их натерли наждаком, ноги плохо слушаются? Все это от усталости. Даже металл устает, не только живая плоть. Чтобы прийти в себя, надо было хорошо выспаться.

Хотя бы один раз за последние пять дней. Вволю, от пуза, с добрыми снами, и чтобы у каждого сна обязательно был счастливый конец! Он бесшумно вошел в дот, огляделся.

В доте имелось несколько отсеков, из каждого отсека узкая дверь выводила в коридор. «Построено простенько, но со вкусом», – отметил майор, заглянул в один отсек – пусто, хотя следы человеческого пребывания виднелись – кто-то потрудился в углу, соорудив себе памятник в виде навозной кучки. Майор поморщился: «Что у нас, в многострадальной России, люди стремятся увековечить себя, что здесь – все одинаково. Эх, люди, люди…»

Другой отсек был чист – ни сора, ни памятников, будто человек здесь не бывал вообще, третий отсек походил на второй – тут тоже ничего не было, словно его специально подмели к приходу Литвинова и его группы.

«Памятник можно будет засыпать песком и все дела. Не беда», – решил майор, прошел по коридору до конца, заглядывая в отсеки, бетонный бункер был пуст, в среднем отсеке – довольно большом, в два раза шире остальных, видать, штабном, – на полу виднелись следы костра. Стойкий дух этого костерка не выветрился до сих пор. «Костер был разведен две недели назад, – отметил майор, глянув на посеревшие холодные головешки, – а запах совсем свежий. Дух пожарища – вечный дух. Сопровождает не только войну, но и мир. Во все века».

Он вышел наружу, махнул своим. Группа поднялась, направилась к доту.

«Четыре человека осталось, пятый – я, всего пять!» – с печалью отметил майор. Он только сейчас увидел свою группу со стороны. Майор вздохнул зажато, слезно – теснило грудь от жалости, от обиды, от ощущения того, что совершается что-то несправедливое, непоправимое, враждебное и ему самому и тем людям, против которых он воюет, – но не майору разбираться в том, «что такое хорошо, а что такое плохо», разберутся другие: майору отведена иная роль, и доля у него иная –