Однако именно Робинс принял условия русских для такого черно-белого сотрудничества. И не только это: получив записку от Троцкого, он, Гумберг и Троцкий увиделись с Лениным, и Ленин согласился на эти условия. На самом деле документ утверждал заранее, в случае, если съезд отказался бы ратифицировать Брест-Литовский мир или если бы немцы возобновили наступление или советское правительство было бы вынуждено в результате действий немцев отменить мирный договор, то было бы важно знать ответы на серию вопросов: могли бы они опереться на поддержку Соединенных Штатов Англии и Франции? Какую поддержку эти страны могли бы оказать? Какие шаги следовало предпринять, если Япония захватит Владивосток и Восточно-Сибирскую железную дорогу?

Ленин сказал Локкарту: «В случае германской агрессии я даже желал бы получить военную поддержку. В то же время я убежден, что ваше правительство никогда не увидит все это в таком свете».

Локкарт отправил телеграмму в Лондон, в которой настаивал на том, чтобы предложение было принято. Они вышли на Гарольда Вильямса, антибольшевистского корреспондента английских газет и «Нью-Йорк тайме», на человека, которого Робинс описал как агента разведки Великобритании. Вильямс, так же как P.P. Стивене, ведущий представитель Национального Сити-банка в Петрограде, и Чарльз Смит из Ассошиэйтед Пресс, – все они обратились к Великобритании и США, чтобы эти страны не упустили возможности. Робинс передал послание помощникам из военной миссии, чтобы те отправили его в Вологду по военному телеграфу, прежде чем он сам поехал в Вологду. Он прибыл туда поздно ночью 8 марта и обнаружил, что два человека, которые знали код шифра, были направлены Фрэнсисом в Петроград на переговоры с Троцким, после того как к Фрэнсису по просьбе Троцкого обратился Садуль и послал заверения, что он «рекомендует моральное и материальное сотрудничество при условии, если будет искренне установлено организованное сопротивление». Тот факт, что эмиссары Фрэнсиса, Рагглз и Риггз, обещали помощь в Петрограде, убедил Робинса, и тот передал послу оригинальный документ и вернулся, чтобы успеть вовремя в Москву и не опоздать на Четвертый съезд.

Рагглз, не спрашивая согласия посла, направил резкую телеграмму в армейское военное училище, требуя немедленного и положительного ответа, едва услышав вопросы, сформулированные Троцким и Лениным. Тем временем посол не торопился передать документы в Вашингтон; лишь 9 марта он свободно перефразировал телеграмму Рагглза. Как вспоминает профессор Вильямс, «даже тогда он не отметил, что следует поторопиться; он даже не подчеркнул важность вопроса». И когда он, наконец, сообщил Вашингтону о действиях Советов, то добавил, что «если Департамент сочтет, что вышеуказанные вопросы требуют ответа в дополнение к посланию Президенту», то он передаст их Советам через Робинса 15 марта68.

Отредактированный вариант советской ноты достиг Вашингтона, жребий был брошен.

На следующий день после подписания мирного договора было объявлено, что Всероссийский съезд Советов соберется в Москве 12 марта. В то же время правительство создало новый Высший военный совет, назначив Троцкого его председателем, и издало приказ всем вооружаться. Таким образом, когда Фрэнсис направил Рагглза и Риггза на переговоры с Троцким, это оказалось бесполезным жестом. Казалось, что сейчас и французские, и американские офицеры помогут набраться опыта вновь формируемой Красной армии. Но так только казалось в те дни в начале марта, когда, вроде какого-то пятого колеса новой армии, нам в своем Интернациональном легионе было великодушно позволено заниматься делами, весьма далекими от политиканства, которое совершалось в Вологде.

Я всегда связывал продвижение Интернационального легиона по Невскому проспекту, по пути на вокзал, где нам предстояло погрузиться в поезд и отправиться в Москву, с пылающим багровым небом. Ибо, насколько я знаю, небо в Петрограде в тот сырой мартовский день могло быть свинцовым. Возможно, это было лишь отражением моих в то время возвышенных эмоций, тем не менее в памяти у меня сохранилось багрово-малиновое небо с несколькими рваными, стремительно несущимися грозовыми облаками.

Зрелище профессора, марширующего по Невскому с ружьем через плечо – мы, наконец, получили ружья, хотя формы так и не было, – было как-то странно трогательным и в то же время вселяющим уверенность. Если революция могла сделать из Кунца солдата, то она способна на все, что угодно.

Со дня на день мы ожидали саботажа, считая это в порядке вещей. И поэтому с приятным удивлением обнаружили закрытый товарный вагон поезда Москва-Петроград, который был нам обещан. Наступили сумерки, когда мы погрузились. Растянувшись на голом полу темного вагона, мы улеглись спать. Всю ночь нас трясло и колотило. Наконец нарастающий лязг, скрежет и тряска уверили нас, что поезд, наконец, тронулся, и мы заснули. Перед рассветом, почувствовав, что поезд остановился, мы бросились к двери, ожидая увидеть шпили Москвы. Вместо этого мы увидели на расстоянии знаменитые очертания петроградского горизонта, просто на сей раз мы оказались с другой стороны столицы. (Центр Петрограда на «левом», или «Московском», берегу Невы, где река делает резкий поворот.) За ночь мы проехали всего пять миль.

Итальянский легионер схватил свое ружье и пробормотал:

– Саботаж и измена! – и поклялся, что застрелит либо дежурного по станции, либо диспетчера поезда, и с этими словами ушел. Больше мы его не видели. Несмотря на то что остальные из нас не стали предпринимать непосредственных действий, хотя нет никаких свидетельств, что он что-либо сделал, – мы громко выражали свою ярость и отвращение. Все, кроме Кунца, который, пожав плечами, сказал, что саботаж и даже измена – «феномен кризиса», что революция все равно одержит верх и восторжествует и что мы даже можем добраться до Москвы. В свое время нам это удалось, и нас поселили в красивом здании, отведенном под штаб-квартиру легиона.

На самом деле казалось, что жизнь в Москве спокойная. Я с комфортом жил в отеле «Националь», всего в нескольких шагах от комнаты № 24, трехместного номера, который Ленин занимал с Крупской. Я смутно чувствовал себя виноватым в том, что это не продуваемый ветром барак, какой я предвидел, когда вступал в ряды легионеров. В то время как мы ждали германцев, а призыв к действию все не поступал, легко было сделаться беспокойным и мрачным. Отвергнутая опасность может быть похожа на отвергнутую любовь; аппетит к ней может пропасть. Это был период, когда строилась Красная армия; все внимание уделялось организации.