В какой-то момент, бросив взгляд на противоположную лавку, Иван увидел, что Воробей с Ливкой сидят обнявшись, как два голубка, и смотрят на происходящее одинаково круглыми глазами. Тут он опомнился и, прикинув, чем можно удивить напоследок свою жертву, стал над ней на коленях, словно плотник над бревном, которое ему предстоит обтесать, и выложил свой увесистый инструмент, приладив его между объемистых персей Преведы, которая даже приподнялась слегка, чтоб получше рассмотреть, что он еще удумал, но, судя по всему, ничего сенсационного не обнаружив, опустила бархатные ресницы. Её запекшиеся губы приоткрылись и выдали очередную порцию брани, на этот раз последнюю, так как через мгновение рот её оказался занят.

— А я бы не рискнул, — честно признался неустрашимый воевода. — Отчаянный ты мужик. Ночью все же держи ухо востро, а то ткнет шпилькой под ухо, и поминай как звали.

— Не понял, — забеспокоился Иван. — А барышни разве домой к себе не уходят?

— До утра с нами должны быть, — сладко улыбнувшись, ответил Воробей, и Ливка мелко закивала в подтверждение его слов. — Иначе обидим добрых людей, которые нас столь уважили.

Так что, когда перебрались в покосившуюся избенку, где квартировал Воробей, Иван первым делом намотал косу Преведы на руку, после чего, не чая проснуться живым, но будь что будет, уснул мертвым сном.

Однако, утром, проснувшись, обнаружил, что ничего страшного с ним, кроме небольшой ломоты в суставах, не произошло, а Преведа исчезла бесследно, прихватив Ливку, рабу свою.

Иван пробормотал. — Слава великому Волоху, — перевернулся на другой бок и снова уснул, а когда снова проснулся, то узнал, что Воробей на этот раз отправился на переговоры один.

Гульба в Речице не стихала, но теперь тон в ней задавали готфские мечники, которые, узнав о гибели своего короля и падении королевства, пошли в разнос со всей силою отчаянья.

Несмотря на то, что их было всего три сотни, шуму они делали столько, что казалось будто их раз в десять больше. Шум этот, в отличие от вчерашнего бесшабашного разгула, был совсем невеселым, в нем воедино смешались обрывки песен, плач и проклятия. Пили готфы, как в последний день жизни, впрочем, очевидно, что таковым они, с полным на то правом, почитали сегодняшний день. Но все их дела были между собой, местных они словно не видели, а те, в свою очередь, только косились опасливо.

Глянув одним глазом на это безобразие, Иван вернулся в лагерь, где на нем сразу повис безутешный Митька, которому Даша дала окончательную отставку.

— А где она? — спросил Иван.

— Не знаю и знать не хочу, — Митька был уже в серьезном подпитии и, похоже, останавливаться на достигнутом не собирался. — У неё своя дорога, у меня своя, — с этими словами он зашел в реку и, как был, в полном вооружении поплыл на тот берег.

Наблюдая за его заплывом, Иван вдруг заметил непонятную суету возле Водяных ворот, которые запирали устье Древицы и казались недействующими. Но это было не так, створки их с тяжким скрежетом разошлись, пропуская во внутреннюю заводь низкий длинный корабль с черным корпусом, словно сошедший с картинки из учебника истории. Носовая часть его была увенчана драконьей головой, парус спущен. Он скользил против течения, движимый веслами, которые, по ряду с каждой стороны, согласно пенили тихую речку.

— А говорили, пропали готфы! — крикнул кто-то рядом, срываясь на бег. — А они, вот они!

Корабль плавно развернулся, еще один удар весел, и вот острый форштевень окованный медью пробороздил береговой песок. С бортов его, прямо в мелкую воду, держа оружие над головой, спрыгнули воины и перекинули на берег дощатые сходни, по которым на твердую почву спустились остальные обитатели судна. Не вступая в разговоры со сбежавшимися жителями, они сразу же пошли по дороге в Верхний город. Было их несколько десятков, впереди широко шагал высокий светловолосый человек в блестящих доспехах. Видно было, как к ним по пути присоединялись городские готфы. Возле корабля осталось только несколько стражников, которые, в отличие от ушедших, охотно вступали в беседу.

Протиснувшись сквозь толпу любопытных, Иван вдруг сообразил, что один из стоящих возле корабля, хмурый юноша с забинтованной головой, кого-то ему напоминает, а через пару секунд уже стискивал в объятиях Саню, который то улыбался во весь рот, то морщился от боли.

— Все наши живы?

— Все, все, — поспешил сообщить Иван и, не дожидаясь особого вопроса про Веру, сказал, что Вера теперь в порядке, ухаживает за ранеными, медсестра ведь как никак, а до того так убивалась по Сане, что крыша у ней совсем было съехала. Но теперь, тьфу-тьфу, все нормально. В своей простоте Иван полагал, что услышать такое о любимой девушке лестно всякому порядочному молодому человеку, и удивился, видя, как разволновался и расстроился Саня. — Иваныч, пошли к ней!

— Уже идем.

Но сразу пойти им не удалось, потому что тут с пьяными поцелуями налетел облепленный тиной и вывалянный в песке Митька, с которого ручьем стекала вода. — Саня! Последним пароходом! Орел! Ну, хотя кому-то повезло, — с присущей подвыпившим людям экзальтированностью кричал он и призывал немедленно отметить это дело. Услышав же, что Иван и Саня намереваются отправиться на поиски Веры, сразу сник, однако, чтоб не разрушать кампании, увязался за ними.

По дороге Саня поведал о том, как заметили его, бездыханного, проплывавшие мимо готфы, хорошие ребята, и приняли на борт.

— А они-то откуда взялись? — спросил Митька. — Их же вроде всех буджаки перебили.

— Эти отбились, — ответил Саня. — Да их всего ничего, с полсотни едва наберется. Старшим над ними князь Эльгард Румяный.

— Ага, — прикинул Митька. — Раз князь, значит, вероятный наследник престола. Не думаю, что Воробей сильно обрадуется. Он к готфам прохладно относится.

Хотя, с другой стороны, толку в этом престоле, когда подданных почти не осталось.

— Вот так оно всегда и бывает, — философски заметил Иван. — Народ уже, считай, что под корень извели, а наследники престола всё прибывают.

— Исторический факт, — согласился Саня. — Однако, Эльгард этот нормальный князь, прогрессивный такой. Да и права у него птичьи. Таких наследников сейчас по лесам бродит как собак нерезаных.

* * *

Принимая во внимание ожесточенность боев, выдержанных воинством воеводы Воробья, раненых должно было быть гораздо больше тех трех десятков, которых увидела Вера, когда впервые вошла в щелястый амбар, отведенный для их содержания. Уже потом ведун Махора, заправлявший тут, рассказал ей, что по воинскому обычаю, если человек чует, что рана смертельна, то он часто сам лишает себя жизни, чтоб не длить бесполезных мучений и не связывать собой руки товарищам. А какая рана считается тут смертельной, Вера знал и без Махоры. Практические любое полостное ранение не оставляло раненому шансов, то же самое и в случаях когда были повреждены внутренние органы. Хотя исключения, конечно, бывали. Их, на взгляд Веры, было даже чересчур много, объяснение чему следовало искать то ли в лекарском искусстве Махоры, то ли в природной крепости здоровья ратников.