а они у меня прямо из урны вылазят, из-за дерева выходят. Очень объемно и точно.

Эта фраза Малинина о тротуаре надолго стала для меня отправной в понимании литературы. Пока я не преодолел ее. В этой фразе, как и во всем, что о литературе говорится, не только много правды, но и толика лжи.

Если целишься сказать точно, надо попадать не просто в десятку, а в самый центр мишени, в самое яблочко. Любое отклонение, даже внутри той же зачетной десятки, отклонение от правды снижает общую оценку.

Да! Это большая правда.

Но ведь литература, вообще искусство, не наука — правда, истина не есть их главная цель. Важнее дать некий эмоциональный импульс, увлечь, зажечь читателя, пробудить в нем какие-то чувства, мысли.

Если целился в точность, любое малейшее отклонение от нее — ошибка, промах. Однако самый большой успех, достигаемый в литературе, вовсе не это, не новая истина, хотя и это неплохо, главное — оторопь, дрожь по коже, слезы на глазах, эмоциональный шок, взволнованность, потрясение.

И для достижения этого нужны иные средства.

Нужно именно не попадание в самый центр, а промах.

Когда читатель уже видит, куда летит стрела твоего повествования, ждет ее там, а ты в самый последний момент осознанно изменяешь траекторию, посылаешь ее чуть-чуть мимо. Иногда даже за пределы десятки. Недоумение. Изумление! Восторг!!!

В девятку, зато врезается в память на всю жизнь.

Я эту мысль, после того как к ней пришел, у кого-то маститого еще читал, у кого-то, не могу вспомнить, но обиделся, огорчился. Не люблю, когда открытые мной истины до меня открыл кто-то другой. Ревную.

По-моему, у этого классика мысль моя звучала так: в литературе неточная точность — большой ее грех. Но зато точная неточность — трудно достижимая вершина литературного мастерства.

В гораздо более простой, но зато гениальной форме это есть и у Верлена:

Всех лучше песни, где немножко

И точность, точно под хмельком.

Однако не забыть бы, Малинин при свидетелях похвалил меня!

Я очень люблю похвалы. Скучаю по ним.

Нет, не лесть. Грубая лесть, а я ее наслушался, просто оскорбительна, не хочется больше видеть обидчика. Даже тонкая лесть заставляет меня пойти помыть руки. Нет, не лесть — заслуженные похвалы. Коллекционирую комплименты. У Булата Окуджавы есть слова:

Давайте говорить друг другу комплименты,

Ведь это все любви счастливые моменты!

Для меня так это не любви счастливые моменты, а простые, но необходимые витамины души. Нет похвал — авитаминоз души, упадок ее сил. У души выпадают зубы, она перестает улыбаться и радоваться.

Похвале Малинина я был рад, но писать не начал.

Жаль, что первая и последняя фразы этой главки противоречат друг другу…

Кафар

Вовсе не жаль. Писать я начал вскоре. Было так.

Я рассказывал ребятам, как придумал слово «кафар». Я уже упоминал этот факт. В том числе и то, что не сам придумал его, а вычитал у писателя Финка в интересной книжке «Иностранный легион».

Я просто предложил использовать это слово для обозначения тюремной, лагерной тоски, тоски заключенного.

И, пока я был в лагере, некоторые мои друзья это слово использовали, к моей радости.

У Игоря Губермана это явление названо «гон». А он сидел много позже. Правда, в бытовом лагере.

Говорить о чувстве напрямую, пытаться переложить ее, эмоцию, на язык слов — занятие занимательное, но труднореализуемое. С некоторым надрывом можно сказать, что вся мировая лирика — это и есть словесная проекция любви. Для меня кафар, то, что я называю этим словом, — самое сильное чувство, которое я в жизни пережил. Неоднократно.

У Губермана это чувство только обозначается, называется, описывается внешне, что происходит с зэком, у которого начался гон, без попыток словесного отождествления.

Что я сейчас делаю?

Расстилаю соломку, заранее извиняюсь за неудачу…

Когда я впервые рассказал своим постоянным слушателям про кафар, Малинин (а может, я запамятовал и на этот раз это был Владик) остановился (я даже помню место в городе Симферополе, где это событие произошло) и несколько пафосно сказал:

— Знаешь, Валерий (да, это был Владик! Именно он называл меня по имени, Паша — по фамилии), это стихи! Прямо в этом виде это уже стихи. Прекрасные стихи. Белые, без рифмы, но это, безусловно, поэзия. Ничего не меняй. Только запиши.

И я записал.

После этого я сто раз стих менял, даже один раз зарифмовал, два раза уже опубликовал. Любители легко заметят разницу между ранее опубликованным и тем, что я сейчас приведу. Долгое время для моих крымских друзей этот стих был опознавательным знаком меня, моим идентификатором. Меня принуждали читать этот стих перед слушателями во время коллективных публичных читок.

Я давно уже разлюбил «Кафар», но для правды повествования я просто вынужден его привести.

Итак:

Кафар

Кафар — тюремная тоска.

Гимн безнадежности.

Я — человек!

Не безымянный, не безликий — я человек!

Не пустота, не ничего. Не нечто.

Тем более не меньше, чем ничто.

Иль все же меньше?

Возьму любовь…

Нет, незачем… и ничего не стоит. Бессильна.

Вот ненависть… что действенней любви.

Опять ничто.

Бессилен. Я — человек.

Я — человек? Творец?

Я здесь — ау, за дверью.

Вот запою.

Не как Шаляпин, как Карузо, нет, не то…

Я запою как Бог! Поющий Бог.

И лучше Бога.

Пусто. Никто и не услышит.

Заперт, замурован.

Я. Человек. Творец.

Творю…

Но ничего вовне, ни эха за пределы этих стен.

Затворник я, а правильней — задверник.

Бессилен.

Бес — силен.

Чего нельзя сказать про эту дверь.

Вот ведь — дверь…

Срубили, обтесали, подогнали

и заперли, меня похоронили.

Тот, кто срубил, — трудился хорошо,

а сделав дело, пошел к себе.

Домой.

Не оглянулся.

Зачем ему с той стороны двери?

А может быть, он умер.

Так в жизни, не подумав, как мне здесь будет.

Вот я здесь.

Замкнулось дверью для меня пространство.

Да впрямь ли — человек? Тварь… ец.

Вот сделаю…

Чего никто не может.

Вот рас-с-с-стекусь на миллион молекул.

По полу, стенам, потолку… Везде.

Могу!

Но