чтобы тот обязал их городскую газету опубликовать его выдержанные в идеологическом смысле стихи, писал и жаловался выше. Горком звонил в газету: ну что вам, трудно, человек-то хороший? Газета тянула-тянула, пока с Кравченко не случался очередной срыв, он на полгода переселялся в сумасшедший дом. А когда выходил, речь уже шла о новых стихах и пленумах.

Наши собственные графоманы были попроще.

Елка горящая,

Елка светящая

В клубе стоит.

Много нарядов ее украшает,

И лампочки разные их освещают.

Красная звездочка сверху горит,

Красную звездочку нужно любить.

Красную звездочку дедушки дали.

Под красной мы звездочкой

Мирно чтоб спали.

Но были не только графоманы, но и литературно значащие фигуры. Был членом нашего лито, но скоро после моего прихода перебрался в Москву Руслан Киреев. В Москве он стал уважаемым прозаиком, его часто называют в первой десятке, членом редколлегии какого-то толстого журнала.

Саша Ткаченко, в прошлом футболист (он показывал мне свои со всех сторон покалеченные ноги как доказательство того, что надо уходить), которому стихи посвятил А. Вознесенский, стал потом секретарем Российского ПЕН-клуба.

Володя Гаухман, студент-медик, который стал капитаном первой крымской команды КВН, писал смешные пародии на своих же, он очень точно определил Валю Гуревича: «лирик-трибун». А этот Гуревич, когда-то близкий мой друг, но что-то вспоминаю его редко, потом сменил фамилию на Крымко, и его пьеса на военную тему была поставлена в Вахтанговском театре.

Дружил с нашим лито и Володя Орлов, несколько шарообразный детский поэт, его часто печатали и в центральной прессе. Сейчас, после смерти, его именем названа школа и улица. А он, когда Советский Союз пал, опубликовал огромное число довольно острых политических сатир. Губерман, Иртеньев, Володя Орлов.

Кроме постоянных двенадцати — пятнадцати человек заходили в лито и гости. Из учителей в основном, хотя заглядывали и пролетарии. Как-то стал приходить довольно молодой еще директор школы. По фамилии Чернов. И сразу все его полюбили и стали стихи его хвалить. А мне как раз стихи его не нравились. Тем более что целую подборку его стихов сразу же опубликовали. А меня хвалили, хвалили, с кем только из великих не сравнивали, но печатать отнюдь не торопились. Нравилось мне только одно, которое и все остальные называли лучшим, и его-то, кажется, не напечатали. Секса все еще не было, в том числе и в поэзии. Помню до сих пор.

Была ты как полоска берега.

А я куда-то мимо плыл.

Не разглядел, что ты — Америка.

И, как Колумб, тебя открыл.

Но повторился давний случай

Неправедливости и зла —

Пришел Америго Веспуччи,

Его ты имя приняла.

Возражения вызвала только строчка несправедливости и зла. Предлагали даже изменить, так, например: «и справедливость верх взяла».

После нескольких встреч знакомства привел Чернов нас всех к себе домой. Бедненькая квартирка одинокого человека. На стене под стеклом домашняя работа ученика четвертого класса. На вопрос: «Кто такой Буденный?» — он бойко написал: «Конь Ворошилова». Ну да, конечно, буланый, буденный. Мы посмеялись и незаметно сильно напились. И тут пришел еще какой-то незнакомый человек, а мы уже нетвердо держимся в седле, он нас всех беззлобно и даже несколько завистливо оглядел и охарактеризовал ситуацию, видимо, так, как привык:

Ну, я вижу, у вас все в порядке:

Хрен на грядке,

Ворошилов на лошадке.

Не помню другого случая, чтобы я так смеялся. До потери сознания. Чуть не умер.

Иногда руководить нами приходил доктор медицинских наук, профессор по сифилису Анатолий Ильич Милявский. Корифей. Штук двенадцать или пятнадцать книжек своих нетленок опубликовал, и я, подгоняемый несносным любопытством, почитал. Не все и ни одного до конца. Может, он венеролог классный, но как поэт — не гений. Внешне он не был похож на нашего Сермана. Ростом, общей массой — вроде лагерного стукача Залюбовского. Но это ерунда. Наш Борис Серман был фронтовиком, вежливым человеком, никогда не смеялся, даже не иронизировал над чужими стихами. Самая худшая его оценка была:

— А вы, молодой человек, случайно не рисуете?

Милявский был барином от поэзии. Барином областного уровня. Боговал. Он не говорил — поучал. Щедро рассыпал мудрости социалистического реализма. Единство палитры, заявленное в первой строфе ружье должно убить читателя в последней. (Есть фразы, сами по себе неплохие и не глупые, но затасканные до того, что становятся занозами в мозгу. Фраза Чехова о ружье как минимум не универсальна, сверьтесь со статьями Набокова о Гоголе. Но куда хуже чеховской фраза Толстого о Леониде Андрееве. Хороший, тонкий писатель. Чехов, Бунин, Куприн… Андреев — он из этого ряда. Много ли таких? Но его же сейчас никто не читает. Потому что Лев Николаевич прибил его к доске позора словами: «Он пугает, а мне не страшно».

— Ты читал Андреева?

— Это того, что пугал Толстого, а того не взяло?

Действительно, зачем такого читать. А Толстой еще о Шекспире дурно говорил. Ставил ему в пример «Хижину дяди Тома». Знаток-нравоучитель.)

Милявский не анализировал стихи, даже их не комментировал, он говорил раз за разом о тех цензурных барьерах, которые отличают отечественную поэзию от мировой. Он целовал каждый замок, любовно поглаживал каждый запор, добрым словом поминал каждый запрет. С восторгом. С восторгом и умилением.

Почему я это вспомнил? Мало мне в жизни подобной чушью мозги забивали? Милявский ругал Булата Окуджаву, не менее получаса пинал и распинал его запретами. Общий его вывод: хотите по молодости и глупости слушать его, это можно, но это не поэзия, в нашем высокосоветском смысле слова, а низость одна.

Впервые об Окуджаве я услышал, может и без песен, только имя, еще в лагере. Текст был благожелательный. Общая оценка — наш. По эту сторону от советской власти. В лагере редко о ком говорили хорошо. Только о недоступном: Пушкин, Америка, Хемингуэй.

А о современниках? Всех поголовно одним дерьмом мазали. И вдруг об Окуджаве — тепло. Наш.

А для Милявского ровно наоборот — чужой. Я моментально озлился. Не знаю, как в сифилисе, но в поэзии, я имею в виду именно мировую поэзию, а не ее гнойный аппендикс — поэзию социалистического реализма, Анатолий Ильич мало что понимал.

Булат Шалвович Окуджава давно умер. В молодости мы его песни пели, горланили едва ли не каждый вечер. Я и до сих пор не менее