к похожему выводу он приходит, обсуждая экспериментальные науки, которые сформировались благодаря исчезновению магизма, и посему их ответы естественным образом отрицают существование магических сил[511]. Но он старается вступить на новый путь благодаря критике самого понятия «реальности» и предполагает, что существует два вида реальности: одна, действительная почти во всем нашем мире западноевропейской культуры, и другая, принадлежащая примитивному и магическому миру, которая для него является доказательством реальности магических сил[512]. Однако он не оправдывает свое утверждение о разделении двух реальностей, которое грешит против философского понятия реальности, совпадающего с историческим образом мышления, то есть перехода, который производится от эстетической интуиции к логичному суждению, которое всегда исторично, а посему экзистенциально и качественно определяет бытие. Возьмем случай миссионера Грубба, который приводит Де Мартино. Парагвайский туземец обвинил миссионера в краже тыкв со своего огорода, утверждая, что он увидел это во сне – несмотря ни на что, миссионер не смог доказать обратное. Невиновность Грубба была такой же реальной, как и обвинение туземца, так как в примитивную историческую эпоху, в которой реальность включает в себя и сон, «может случиться, что миссионер Грубб существует во сне туземцев, то есть обладает существованием, о котором сам миссионер совсем ничего не знает», и что если бы он мог снизойти до той эпохи, то оказался бы в области культурного порядка, при котором принял бы свои действия, совершенные во сне другого человека[513]. Но суть в том, что понятие реальности состоит в нашем утверждении, приведенном выше, то есть оно совпадает с историческим суждением, которое всегда экзистенциально и позволяет познать ту или иную реальность; поэтому поэзия, наравне с критикой и историей поэзии, и наравне с философией, которая превосходит поэзию, и наравне с действием, которое совершается на самом деле, либо действием, в котором мы отдаем или не отдаем себе отчет, и действием во сне, все они существуют, и поэтому, как туземец, так и миссионер защищают свою реальность, а туземец мог бы, вероятно, доказать правдивость своего сна благодаря магическому трюку какого-нибудь колдуна, который заставило неосведомленного миссионера совершить кражу.

Более удачным аргументом в пользу магических сил является критика Де Мартино тех ученых, что априори отрицают существование подобных сил, так как (согласно им) они противоречат идее о вселенной, что покоится на плечах Коперника, Галилея, Ньютона, Лейбница и Канта и в вечных, неизменных законах. Среди прочих, против этой механической вселенной протестовали Гельмгольтц и Вильгельм Вундт, а Вундт следовал странным рассуждениям, недостойным не только философа (которым Вундт являлся лишь отчасти)[514], но и противоречащим здравому смыслу, прямо сказать, смешным, заключавшимся в следующем вызове: выборе между миром Галилея и Ньютона, либо миром кабинета мадам Леони в Гавре[515]. Также и здесь ошибка Де Мартино заключается в попытке увидеть контраст между двумя эпохами и двумя культурами, в то время как эта двойственность присутствует во всех веках и порой обостряется до дуализма, хотя в наше время, в результате вековых трудов логической науки, особенно активных в последние два столетия, эта двойственность должна бы прекратиться, а дуализм – воссоединиться; но этого никогда не произойдет по вине дилетантов и запоздавших. Природа или реальность живут в полную меру в чистых формах знания, в поэзии и философии, но они механичны и мертвы в научных формах, которые классифицируют, определяют законы и меры исчисления, подчиняются детерминизму и математике. Поэтическая и философская истина звучат в унисон с невинными умами, а иногда пробиваются на поверхность сквозь покров культуры. Недавно мне довелось припомнить одно высказывание Бенжамена Констана, который с удивлением наблюдал: «Люди не знают ничего другого помимо жизни; по какой случайности подумали они о смерти? Им не следует представлять для какого-либо существа, каким бы оно ни было, какой-либо другой способ существования, кроме своего собственного, так как они знают только то, что сами испытывают. Как же они тогда приписали большей части природы совершенно противоположный способ существования? Они одушевлены и считают неодушевленными почти все предметы, которые их окружают»[516]. Механическая трактовка природы является не познанием, а практическим действием, а наука, по сути своей, техника; истину может предчувствовать только поэзия, и только философия может объять ее мыслью. Так как философия знает только живой мир, ей нет смысла отрицать магические силы или другие виды сил, которые обычно с ними вязаны. В мире, который облачается тайной, наоборот, она утверждает, с идеальной возможностью, некоторую реальность, оставляя наблюдателю и историку судить, в частности, к какому порядку относится то или иное явление, то есть является ли оно исторически определенным, сомнительным или ложным.

Самой положительной и существенной частью работы Де Мартино является вторая глава под названием «Историческая драма магического мира». Он отталкивается от описаний психических состояний, наблюдаемых в зонах арктической и субарктической Сибири, Северной Америки и Меланезии. Здесь наблюдается, как туземец «на некоторый промежуток времени, часто изменчивый, теряет единство собственной личности и автономию своего „я“, а следовательно, контроль над своими действиями», и в этом состоянии под названием latah или под другими именами у других народов, он подвержен всем возможным впечатлениям. «Рушится дистанция между присутствием и миром, который заявляет о себе: субъект, вместо того чтобы слышать и видеть шорох ветвей, сам становится деревом, чью листву колышет ветер; вместо того, чтобы слышать слово, он становится этим словом»; любой образ «не может не стать действием»[517]. «В этом психическом состоянии, при котором присутствие становится эхом мира, всегда есть опасность, что другое присутствие овладеет жертвой и направит на нее свои действия». В магическом мире «обретение личности – это не факт, а историческая задача, а бытие в мире – это процесс формирования реальности. Отсюда возникает целый комплекс переживаний и образов, защитных техник и практик, которые выражают то момент магического экзистенциального риска, то культурное искупление, и которые формируют в своей драматической противоположности исторический мир магии». Культурный институт под названием atai, спасает от риска и тревоги потеряться в удивительном, страшном объекте или при сильном переживании, так как (а это и есть искупление) испытывает и представляет объект «в качестве alter ego, с которым налаживает контролируемые и прочные отношения». Маг или колдун, участвующий в этом процессе, с помощью своего опыта искупления «обретает способность искуплять всех членов своей общины», благодаря действию сотериологического характера, хоть и отличающегося от остальных религий спасения души; поэтому он является Христом, но «Христом магическим», который не основывает религию, а формирует традицию и не является ни моральной или физической силой, а силой магической[518].