— Ну, ладно, — примирительно сказал Гриша, — давай, все-таки, решать дело…

— Теперь уже поздно, — перебил Родионов. — Все эти камни, все, Гриша, до единого, со всеми своими именами находятся у Филина.

Он произнес это негромко, обычным ровным голосом, но какая-то черная магия бесспорно скрывалась за этим Филином, потому что все сразу вздрогнули и замолчали, в том числе и он сам, почувствовав на лице своем ледяное дуновение, точно сама смерть медленно махнула перед его носом своим черным крылом.

— Стой! — первым опомнился Гриша и бросился к Родионову, словно пытаясь перехватить и остановить вырвавшееся страшное слово. — Повтори, что ты сказал. Ты уверен, что у Филина? Каким же образом…

— Передал с верным человеком. Еще вчера…

Гриша обмяк и опустился в кресло. Опустился на кушетку и человек в черных очках. Повисло молчание. Наконец, человек в очках кашлянул и произнес обреченным голосом:

— Федорыч, придется и «Князя» ему отдать. Иначе нам с тобой конец.

— Хрен ему «Князя»! — твердо сказал Гриша.

— Он не отцепится, Федорыч. Ты как хочешь, а я умываю руки.

— Трус! — бросил ему Гриша Белый. — Ладно, Паша. Сколько ты за него хочешь?

— Нисколько, — усмехнувшись, сказал Родионов. Ему очень понравилось впечатление, произведенное его удачной выдумкой на счет Филина, а потому он добавил: — Мне тоже, Гриша, гробовые деньги не нужны.

— Ну и проваливай! — простился с ним старый друг. — Дурак.

Родионов спустился по мраморной лестнице. «Экая палочка-выручалочка, — думал он о неведомом Филине, который нагнал страху даже на таких закаленных и пуганных людей, — хорошее имя — Филин!»

Вечером того же дня они встретились у метро неподалеку от парка.

— Я подумала, что ты мне платье принес, — улыбнувшись сказала Ольга. — Ты так потешно говорил… Ну что еще за тайны, Родионов?

Как буднично все происходит, подумал Пашка, понимая, что, может быть, эта их последняя встреча и последняя ее улыбка, которую он видит. Да и как он мог поверить, что эта чудесная золотоволосая девушка способна любить его, да еще и любить просто так. Вот уж поистине, влюбленный слеп и глух…

— Платье за мной, — хмуро ответил Пашка и сглотнул комок в горле. — Платье за мной, Ольга. И туфельки с золотыми пряжками… Я все знаю, Ольга.

— Что такое ты знаешь? — удивилась она.

— Не имеет значения, — сказал Пашка и полез за пазуху. — Вот тебе мои слезы, Ольга…

И опять фраза его, которую он готовил все это утро и весь день, проговаривая ее про себя на разные лады, прозвучала в воздухе так фальшиво и напышенно, что он поморщился.

Ольга взяла из его протянутой руки плотный узелок, взвесила на ладони.

— Из аквариума? — спросила она.

— Да. Ты правильно тогда догадалась. Вот и все, — сказал Пашка. — Прощай.

Повернулся и пошел, стараясь шагать спокойно и ровно, чувствуя на себе ее взгляд. Волосы обжег морозец обиды. Пес с ней, думал он, кусая губы, пес с ней, стервой!.. Если не окликнет, значит, так оно и есть.

Он уходил все дальше и дальше, и она его не окликнула. В душе его царило полнейшее спокойствие отчаяния, но он знал, что это только пока, потом все это прорвется на волю…

Он поднял глаза и как бы очнулся, увидел, что вокруг него движется, шумит, расползается во все стороны ничем больше не сдерживаемое пространство мира, из которого вынута опора, стержень, смысл… Все вдруг потеряло стройность, слаженность, цель. Некоторые машины почему-то ехали к центру города, другие, наоборот, к окраине. Какой-то бестолковый грузовик поворачивал Бог знает куда — в переулок. А люди, хотя и мыслящие существа, вообще творили хаос — шли, торопились, сталкивались, сбивались в небольшие случайные скопления, рассыпались поодиночке. И не было никакой логики в том, что у одних были тяжелые сумки, мешки, тележки, а другие шли быстрым шагом совершенно налегке. И несмотря на это всеобщее движение, несмотря на то, что бульвар кишел народом, что улицы забиты были автомобилями, что вокруг поднимались громады многоэтажных домов — несмотря на все это Пашка так остро почувствовал странную осеннюю пустоту и прозрачность мира, словно он остался один-одинешенек на всей осиротевшей планете…

Домой теперь возвращаться не хотелось. Скоро наступят сумерки, он будет сидеть в старом кресле, не шевелясь и не зажигая света, томиться и вздыхать — он представил это живо, во всех щемящих подробностях… Нет, только не домой. Ноги сами несли его к парку, и чем дальше отходил он от метро, тем малолюднее становился бульвар.

Навстречу прошла женщина с охапкой золотых кленовых листьев.

Родионов двигался мимо церкви, пересек дорогу, даже не взглянув на светофор, и оказался среди деревьев. Свернул в боковую аллею и двинулся дальше.

В глубине парка на полянке тощая поджарая баба, ползая на коленках, рвала какую-то траву, нюхала, пробовала на зуб, отшвыривала, а кое-что перекладывала в другую руку и снова низко и близоруко склонялась над землей. Родионов приостановился, что-то знакомое почудилось ему в этой странной фигуре. И в это время с треском раздвинулись кусты, на полянку вылез старик в зеленой фетровой шляпе и крикнул:

— Ты что, птамать, тут вредишь природе? Я, птамать, собаку сейчас спущу! Ишь!..

Пашка тотчас узнал в старике своего обидчика, контролера из электрички.

То, что старик называл собакой — толстое и малоподвижное животное в куфаечке, плелось за ним, понукаемое коротким брезентовым поводком. Собирательница трав не обратила никакого внимания на грозное предупреждение старика и даже не глянула в его сторону.

— Барс! — крикнул старик, дергая поводок. — Взять ее! Куси!..

Однако Барс не двинулся с места и дергания поводка его не расшевелили. Он давно уже изжил всю свою собачью жизнь и весь этот мир его абсолютно не интересовал.

Парк горел в закатных лучах солнца. Он был пронизан светом насквозь. Женщина поднялась, злобно глянула на старика, и Родионов признал в ней давнюю свою посетительницу, ведьму шестнадцати астралов. Она двинулась с полянки, и Пашка кинулся к скамейке, повернулся к ней спиной, затих и съежился.

Снова затрещали кусты рядом с Пашкой, и оттуда выбрался старик с собакой.

Заметив замершего у скамейки Родионова, старик внимательно и подозрительно уставился на него колючими глазками.

— Ты кто таков, птамать? — задиристо и недружелюбно спросил он. — Тоже топтать землю пришел?

Вопрос прозвучал отчасти философски и Пашка немного развеселился. А что, подумал он, если рассказать все-все этому дедку, да серьезно, да с полной душевностью, как на исповеди?..

— Я, дедушка, люблю природу. Я не враг, я — друг, — заговорил он тем тоном, каким, должно быть, начинал свои объяснения с туземцами Миклухо-Маклай.